Газель. Зеленоокая. С дурным вкусом, но и это ее не портило. Четыре года спустя мы встретились у моего парикмахера.
— Как дела, Консоласьон?
— О! Прекрасно!
Она увешана чудовищными побрякушками, вся в мехах; красива, как зверь, попавший в клетку. Мы выходим вместе.
— Нам по дороге?
— О! Тут у меня маши…
Рядом с ней тормозит роскошный лимузин, шофер распахивает дверцу Она чуть краснеет, ни слова не говоря, бросается мне на шею и исчезает. Милая Консоласьон!
* * *
Венсан. Я думаю о человеке, который первым начал петь.
Я. И что же?
Венсан. Говорить — это я понимаю. Человеку хочется есть или пить, он рычит, как зверь, потом появляются слова. Но ты подумай о том человеке, который запел, — пещера, кругом дикие звери, страшно…
Надо уметь слушать детей. Молча.
Тетушка (девяносто лет). Мне скучно, у меня ужасное настроение, а тут эти мысли о смерти — о чем еще, скажите на милость, думаешь в моем возрасте? Я сказала об этом, поплакалась мадам М., и знаете, что она мне ответила? «Я пришлю к вам аббата Анри». Ничего не скажешь, самый подходящий человек, чтобы настроить на веселый лад.
С каждым годом я становлюсь все безалаберней. Опаздываю на три года с уплатой налогов, на три месяца с ответом на письма. Все меньше и меньше думаю о том, как жить на старости лет, о том, что надо откладывать на будущее, а вот в двадцать лет я об этом думала. Запросто могу пригласить друзей в ресторан на последние деньги, бренчу на гитаре, не обращая внимания на растущую гору грязного белья, устраиваю вместе с детьми «поэтические вечера» при свечах, вместо того чтобы заставлять их зубрить латынь: мы с ними хрустим печеньем и декламируем все подряд, от Гюго до Сандрара. Я забываю о «нужных» коктейлях и вернисажах, чтобы сбегать в кино на «Титанов» — второсортную стряпню на античные темы. Просто немыслимо, какой я стала безалаберной со времени моего обращения.
Тут должна быть какая-то связь.
А это утро в день обращения — оно как первое чудесное школьное утро: аккуратные стопки тетрадей, чистые страницы, благие намерения! Чистая совесть, преданный взгляд, обращенный к Учителю, строгому и серьезному у своей голубой доски. «Так хорошо? — Можно и лучше». Эта вечная оценка, изнурительное ее присутствие во всех твоих усилиях, во всех твоих неудачах. Ты пишешь, и пишешь, и пишешь, ты драишь пол, крутишься у плиты, проглатываешь книгу, идешь на митинг, идешь в церковь, одеваешь нагих, утешаешь скорбящих… «Можно и лучше». И исповедуешься с сокрушенным сердцем: «Мне не хватает терпения, я один раз пропустила мессу, я потратила деньги на глупости, я…» — тут чего-то не хватает, все не совсем так: тетради в кляксах, почерк никуда не годится, ошибки, помарки…
