Милорад Павич — искусный стилизатор. Речь участников «хазарской полемики» он воссоздает по канонам духовной литературы, отдельные статьи лексикона выглядят как записки путешественников, побывавших у хазар в IX веке, а статьи об исторических личностях даются как строгие биографические справки в обычных энциклопедиях. Восполняя пропуски в исторической канве, Павич как настоящий археолог пытается воссоздать из небольшого глиняного черепка целый мир, создать в своих произведениях неделимое единство вымышленного и достоверного, точного цитирования и мистификации, а еще воспроизвести жизнь во всей ее полноте, многогранности и в то же время недосказанности. Может, именно поэтому Павич и сохраняет в этой книге структуру словаря Даубмануса — ведь и мы познаем эпоху, в которой живем, нелинейно, урывками, смешивая последние и непоследние новости, читая одновременно Шекспира и Пелевина, хаотично переходя по ссылкам во всемирной паутине.
Роман «Бумажный театр» (2007) занимает в творчестве Павича-мистификатора особое место. Во «Вступлении от автора» читаем: «В этом романе, в этой своеобразной антологии современного мирового рассказа читатель обнаружит тридцать восемь рассказов, а также биобиблиографические сведения об авторах этих тридцати восьми текстов, каждый из которых представляет какую-нибудь одну национальную литературу. Всех этих писателей и сведения о них выдумал Милорад Павич. Он же написал и все тридцать восемь рассказов».
С одной стороны, автор сразу же раскрывает карты и напрямую заявляет о том, что все писатели, о которых пойдет речь, вымышленные, с другой, — говоря о себе в третьем лице, Павич будто самоустраняется от собственного текста. В восьмом рассказе «антологии мирового рассказа» — «Сто пятьдесят шагов» — автор даже становится персонажем своего собственного рассказа. И остается открытым вопрос: вымышленное «я» Павича — это автопортрет или самопародия?
Большинство рассказов содержит определенные маркеры, по которым читатель и без биобиблиографической справки сможет угадать, к какой литературе относится тот или иной рассказ. Есть вполне очевидные подсказки: «Однажды Франсиско Гойя…» — название испанского рассказа, «Птичий хор из Парижа» — французского, «Самая короткая история о Праге» — чешского, а о путешествии по фьордам, скорее всего, повествует норвежский автор. Читатель ориентируется и по топонимам (Белград, Псковская губерния, Вашингтон) или по известным именам (Данте, Кортес, Кафка). «Эти рассказы, — комментирует Павич, — мое своеобразное приложение к этим литературам, если, конечно, трактовать приложение как один из гарниров к рыбе в ресторанном меню». А возможно, догадываются читатели, эти рассказы еще и своеобразный реверанс в сторону тех стран, где Павича издают и читают. Придумывая целую антологию современной мировой литературы, автор «Бумажного театра», как правило, основывается на стереотипном представлении читателей о стране и ее словесности. Япония — страна развитых технологий и шокирующей своей откровенностью литературы (по крайней мере, таковы те произведения, которые переводятся на Западе); японский рассказ в павичевской антологии — это поток сознания писателя, который едет в автомобиле и надиктовывает на кассету свое будущее произведение, но, увлекшись творческим процессом, не справляется с управлением и разбивается вместе с семьей. И сам рассказ, и то произведение, которое записывалось на кассету, обрываются там и тогда, когда обрывается жизнь его автора.
