– Это не то, что я подумала? – переспросила она то ли мужа, то ли эту девицу, то ли самою себя. – И что же это?
– Это… Это Илона.
– Отлично! – Нелли саркастично всплеснула огромными перепончатыми крыльями с такой силой, что Илону будто взрывной волной выбросило вон из кабинета. – А это что? – Она повела зубастой пастью в сторону разложенного на столе французского белья и пошевелила огромными ноздрями.
– Это образцы.
– Образцы чего, твоего грехопадения? – фыркнула пламенем жена.
– Нет, женского белья…
– Вижу, что не мужского. Вертеп! Содом и Гоморра! – Она снова извергла из пасти пламя.
Кирилл Кириллович все еще надеялся оправдаться:
– Это для буклета! Я уже собирался домой…
– Домой можешь не собираться! У тебя больше нет дома! – Она резко повернулась к мужу толстошкурой спиной, непробиваемой ни стрелами, ни копьями, и стремительно протопала из кабинета, оставляя на паркете следы острых когтей.
Жора думал о своей жене. Он думал о ней от двери собственной квартиры, затем переулками до центрального проспекта и оттуда еще четыре автобусных остановки пешком. Это довольно приличное расстояние – несколько километров обид, разочарований и беспросветной тоски.
Фонари вдоль дороги высвечивали в мрачном небе блестящую на свету морось, которая обычно выпадает из слоисто-кучевых облаков, не имеет направленного движения и кажется просто плавающей в воздухе мошкарой.
Жора чувствовал ноющую пустоту внутри, он даже не подозревал, как много места занимала жена в его жизни, в его мыслях, в его душе, несмотря на свои сорок восемь килограммов живого веса и невысокий рост. Он вытирал мокрое то ли от капель дождя, то ли от слез лицо и шел быстрыми шагами под барабанную дробь собственного сердца. Перед глазами стояла морда этого омерзительного мужика – красная, как задница гамадрила. Ручищи длинные, пятерни огромные, лопатообразные… Хорошо еще, что не зашел минутой раньше – до того, как тот надел штаны!
И чего теперь стоят все ее слова?
Когда она говорила, что хочет родить от него дочку и назвать ее Лизой, а потом ранним утром провожала его в командировку, стояла в коридоре взлохмаченная, с помятой подушкой лицом – такая трогательная и теплая. Поцеловала, обняла и уже в двери шепнула: «Смотри, Лизу не расплескай!»
И чего теперь стоят все его слова, которые он нашептывал каждый раз, когда гладил все ее трогательные низменности и возвышенности, все эти угловатости плечиков, коленок и прочих тазобедренностей… И чего теперь стоят все его слова, которые он втискивал в короткие эсэмэски вслед, как будто ими можно было до нее дотянуться, дотронуться до щеки… А она уже спешила куда-то, а он вибрировал в ее кармане тремя – пятью словами, запоздалыми, не к месту… Спрашивал: «Ты меня не подведешь?» Как, казалось, были схожи их страхи и сомнения. Как были они счастливы и пугливы, будто влюбленные зайцы.
