Московский дивертисмент [журнальный вариант] | страница 16

Какое-то время они просто сидели так, улыбаясь друг другу, отпивая крохотными глотками обжигающий кофе, размалывая зубами хрупкие пористые орехи, оставляющие во рту странный привкус, терпкость и жжение. Ветер свистел по-прежнему, дом не стоял на месте, но будто немного дрейфовал вдогонку за уходящим солнцем, пытаясь напитаться им в преддверии долгой и снежной зимы. Внезапно ее мысли убежали от того, что происходило сейчас, хотя еще секунду назад это показалось бы ей невозможным. Но кофе заполнял пустоты души, а покой и тишина давали пищу уму. Восприятие поплыло, ей стало немного зябко и одновременно смешно.

А теперь пора, сказал он внезапно, давай. Расскажи о себе. Кто ты? Вспомни и расскажи. Джанет прочистила горло и попыталась было произнести то, что послушно пришло ей на ум. Там были приблизительно такие фразы.

Я родилась тогда-то, извини, что это было так давно, но я хочу, чтобы ты знал мой настоящий возраст. Это важно потому, что ты мне очень нравишься, и я очень хочу быть с тобой. У меня никого нет, кроме моего ужасного мужа, но его ты можешь в расчет не принимать. У меня было хорошее детство, но при этом в моей семье девочек не любили, потому что их у нас было пять штук и всего один мальчик, мой брат, но он сейчас все равно что умер. Мой отец был полковником советской армии. Он сильно пил, но был талантливым авиастроителем. Именно поэтому наша семья никогда и ни в чем не нуждалась. И он на самом деле любил нас. Самые счастливые мгновения своей жизни я провела в поселке Переделкино у бабушки, которая когда-то вместе с Мариной Цветаевой училась в пансионе во Фрейбурге.

Однако вместо этого она вдруг совершенно непонятно почему заплакала. Патрокл ее обнял, она зарылась носом в его волосы и тогда, с трудом сдерживая спазмы, начала говорить.

На самом деле, я помню вот что! Это она сказала так, как будто кто-то ее пытался убедить в обратном. Наш отец, Фридрих Штальбаум, был всегда немного не в себе, и Христа он недолюбливал за его, как он считал, высокомерие. Но Рождество, тем не менее, в нашей семье праздновали исправно. Кроме меня, у родителей был еще один ребенок, мальчик. Его звали то ли Адольф, то ли Фриц, и он приходился мне родным братом. А еще у нас был сумасшедший крестный, господин Дроссельмейер. Его страстью были механические игрушки. Он прекрасно разбирался и в часах. В его руках начинали работать даже те часы, которые не работали до этого веками. Каждое Рождество он приносил в дом под видом подарков какие-то новые дьявольские механизмы, которые страшно радовали моего отца и брата, пугали меня и, как мне сейчас кажется, медленно убивали мою бедную мать.