Очутившись на свежем ночном воздухе, он окутал себя облачком-дымкой и отправился продолжать поиски. По дороге он повстречал коллегу, который бережно нес корешок дикого пастернака. Они не встретились взглядами, зато произошло что-то другое: у обоих разом грудь начала светиться, тонкую кожу пронизал идущий изнутри, с левой стороны груди, красный свет.
Через несколько шагов, когда они разминулись, тот, что нес пастернак, продолжал свой путь к кораблю, а другой, который шел за новыми растениями, стал спускаться вниз по пологому каменистому склону. Окутанный дымкой, он вошел в заросли высокой травы, скрывшей его с головой, и вынырнул на опушке рощи вечнозеленых секвой. Там, совсем крошечный под исполинскими деревьями, он повернулся лицом к поляне, и его сердце-фонарик загорелся снова, будто подавал сигнал кораблю, этой милой старинной елочной игрушке, в которой ботаник летал уже столько столетий. На ажурных галереях, в открытом люке над трапом, словно светлячки, засверкали в ответ сердца-фонарики его товарищей. Убедившись, что спасительное убежище близко, и зная, что пока еще можно работать, ничего не опасаясь, он вошел в рощу.
Вокруг пели птицы, стрекотали невидимые насекомые, а инопланетный ботаник пробирался во мраке, похожий на лешего, сходство с которым добавлял свисающий до земли живот; вообще-то с ним было довольно удобно — он придавал ему устойчивость благодаря низкому центру тяжести. Из-под живота высовывались короткие перепончатые ноги, а по бокам свисали длинные, как у обезьяны, руки. Словом, с такой наружностью вряд ли можно было рассчитывать на любовь землян с первого взгляда. Именно поэтому малютка-ботаник и его собратья уже не впервые за миллионы лет, прилетая на Землю, держались в тени и не пытались вступить в контакт ни с кем, кроме растений. Инопланетяне достаточно долго наблюдали Землю и знали, что для землян их прекрасный корабль прежде всего мишень, а сами они — материал для чучел, которые выставляют за стеклом на всеобщее обозрение.
Поэтому инопланетянин передвигался по лесу крадучись, настороженно оглядывая все вокруг большими, выпученными, как у огромной лягушки, глазами. Он знал, как мало шансов у такой лягушки уцелеть на городской улице. А делиться с человечеством своими знаниями, выступая перед землянами на какой-нибудь их всепланетной конференции, когда твой нос как сплющенная брюссельская капуста, а сам ты напоминаешь грушевидный кактус-опунцию, — об этом не могло быть и речи.
