— Так она говорит, — не раскрывая глаз, бормотал Козодой, — «Ирочка, я больше не буду про балконную дверь, только не ставь мне укол, пусть она открыта…»
А Венценосный Журавль передавал Кукушке счастливое драматическое повествование, как однажды, на солнечной послевоенной улице, он увидел первую жену впервые и навсегда. И его длинные черно-белозолотые крылья рассекали небо, а на голове горела золотая корона, потому что у великой любви всегда есть золотая корона и длинные черно-бело-золотые крылья.
— Вот растрава, до чего он скучен! Вот исчадие рая! — вздыхала кукушка. — Мужчина, который любит свою жену, потерян для большей части общества навсегда.
И она протяжно косилась на Рыжего Петуха, а Рыжий Петух гусарил, от его перьев рассыпались шипучие искры, и он щедро любил всех — о да, почти каждой птице досталась ослепительная шутиха его любви! И кто докажет, что обрушивать монолит на одну неповинную голову лучше, чем раздарить любовь между всеми поровну? «Хочу шампанского!» — кричала розовая чайка, и Петух стрелял пенным шампанским. «Шампанское?! — восторженно ахали птицы, — откуда?!» «Увы, — смиренно отвечал Рыжий Петух, — вы подвинули меня еще на шаг ближе к тюрьме», — и он разрывал дамские сердца сумасшедшими фантазиями, и… и… И за ним неслись чайка, и горихвостка, и косматая цапля, и Райская Мухоловка Серафима Андреевна и еще добрых полстаи, влюбленная свита.
— Ах, как жаль, что он умер! — со слезами говорила Кукушка. — Не могу же я влюбиться в душку-покойника, как эти идиотки!
— Вам не холодно? — заботливо спрашивала Ворону горбоносая птица Гарпия. — У мёня кое-какие связи, можно запрограммировать вам шубу. Дайте мне четыреста рублей и считайте ее в шкафу.
— Да у меня за квартиру не плачено за три месяца, — смущалась Ворона. — Ха, можно подумать, я стану в шубе моложе и умнее. Можно подумать, он полюбит меня в вашей шубе!
— Что умнее не станешь, уж точно! — отвечала Гарпия. — Факт, шуба тебя не спасет.
И она полетела дальше. И она догнала Бородатую Неясыть.
— Говорят, золото на днях подорожает. Вам не нужны кольца, серьги? — спросила она. — У меня кое-какие связи. Дайте мне двести и считайте — они на вас.
— С тех пор, как я по собственному желанию ушла из педагогического, у меня заросли дырки в ушах, — пробасила Бородатая Неясыть.
А Нина Петровна Соловей летела и пела. И она пела Песню Без Слов и вызывала у слушателей примерно такие думы:
— Марья Романовна хи-и-трая! Отдала мне пальто сестры, а сестра-то у ней от рака кончилась. И еще спрашивает: отчего у тебя, Нинка, пальто в немилости? А чего я буду его носить, заразное ведь пальтишко! Зачем мне это, раком заражаться?
