В середине октября погода стояла хорошая, и я потерял много рабочих часов, слушая, как официант вспоминает о временах безудержного патриотизма во время войны за Мальвинские острова, когда кафе пришлось переименовать в «Танико», и перечисляет все случаи, когда Борхес заходил сюда выпить рюмку хереса, а Эрнесто Сабато садился как раз за столик, за которым сижу сейчас я, и писал здесь первые страницы романа «О героях и могилах». Я знал, что рассказы официанта — это мифы для иностранцев, что Сабато незачем было отправляться писать так далеко, когда он располагал уютным кабинетом за пределами города, в Санто-Лугарес, и там была обширная библиотека, к которой писатель мог обращаться в поисках вдохновения. Чтобы не мучиться сомнениями, я никогда больше не садился за этот столик.
Тукуман опоздал на полчаса. Я в то время не расставался с моим экземпляром «Антологии» — любой антиквар выложил бы тогда за него пятьсот долларов — и парой книжек по истории постколониальной эпохи, с помощью которых собирался изучить отражение национального чувства в танго, которое упоминал Борхес. Впрочем, в ночные часы мое внимание было крайне непостоянным, перелетая с кувшинов пива «Кильмес кристал» на двойной джин, который заказывали клиенты, или на фланговую атаку черного короля на шахматной доске, за которой сражались два одиноких старика. Я вернулся в себя после этих блужданий, только когда Тукуман сунул мне под нос бутафорский шарик размером с мячик для пинг-понга; тот напоминал игрушку на рождественской елке. Вся его поверхность была составлена из маленьких зеркалец, иногда цветных, и сверкала, отражая свет лампочек.
Алеп — он вроде этого, да? Тукуман прямо раздувался от гордости.
Возможно, получился неплохой сувенир для простачков. Отдельные детали совпадали с описанием Борхеса: это был маленький переливчатый шар, однако он не сверкал невыносимым блеском.
Более-менее, ответил я. Туристы вроде меня проглотят любую бредятину.
Я пытался изъясняться на языке тусовочного Буэнос-Айреса, но то, что Тукуману давалось само собой, в моей голове путалось. Иногда эти летучие словечки прорывались и в материалы для моей будущей диссертации. Я избавлялся от них, как только замечал, потому что по возвращении на Манхэттен они точно вылетят у меня из памяти. Язык Буэнос-Айреса двигался так быстро, что сначала появлялись слова, а потом подходила реальность; слова оставались и после того, как реальность изменялась.
