Второй этаж Захаров выложил 6 на 6 из 18 венцов — это в честь Семена, а третий 4 на 4 из 16 венцов — для Ивана. Сверху из четырех обструганных бревен сделал шпиль со звездой и оббил оцинкованной жестью. За жесть отдал две тысячи шкурок ондатры. Два года капканы ставил, однако. Зато вода теперь всюду стекала по жести и не мочила дерево. На наличниках окон каждого этажа Захаров повторил узоры со столбов сыновей. Учитель в общей тетради написал по-якутски и по-русски про памятник и его сыновей. Эту тетрадь Захаров положил на первом этаже на полочку, рядом — карандаш. Подходили к его памятнику геологи, лесоустроители, да и мало ли людей по аласам ходят. Удивлялись и писали добрые слова в тетрадь. Старик Захаров читать не умел ни по-русски, ни по-якутски, но знал, что добрые. Ведь это ради них сложили головы на войне его сыновья.
Марк распрощался с гостеприимным трактористом, приезжавшим посмотреть, не пора ли начинать сенокос. Больше он решил от людей не прятаться. По району ходила пара сотен бичей из экспедиции, и обнаружить среди них беглеца никакая милиция не сумеет.
Марк вышел на трассу, тормознул машину и через несколько часов подъехал к Лене.
Глава 11
На плоту вниз по Лене. На барже вверх по Лене
— Я уже пятый год плоты на Тикси гоняю. От полутора до двух тысяч за рейс получается. Как раз столько же в Москве в институте за год зарабатываю. Да и разве сравнишь вонючую Москву с Леной?
Сидевшие вокруг костра мужики дружно поддакнули москвичу. Ненависть к Москве объединяла всех остальных советских людей. Давно никто не считал Москву ни душой, ни сердцем страны. Скорее она ассоциировалась с жадной глоткой, сжирающей все, что производила провинция. Москвичи рвались заграницу, провинциалы — в Москву, справедливо считая ее такой же заграницей. Москвичам завидовали, москвичей ненавидели и презирали. Так что охаивание столицы преследовало вполне конъюктурные цели — москвич искал взаимопонимания у своих спутников. Хотя в данный момент он, может, и не кривил душой. Ночь была теплая и, как обычно, белая. На костре кипела стерляжья уха, в реке остужались бутылки с водкой. По крайней мере для Марка, сидевшего среди мужиков, это и было счастьем, и другого он не хотел.
Две недели назад он встретил этих мужиков, мгновенно познакомился, подружился. Сейчас он вместе с ними гнал плот вниз по Лене. Теперешние плотогоны, правда, не столько гнали плот, сколько катились на нем. Впереди и сзади плота шли два буксира, которые и направляли километровый плот куда надо. А рабочие, ехавшие на плоту, лишь осматривали крепления, подтягивали ослабевшие гайки, да, в основном, рыбачили. Для рыбалки у них имелась видавшая виды «Казанка» со старым «Вихрем». Опередив плот часов на 10, мужики бросали в заводях сети, самоловы, закидушки и прочую рыбацкую снасть. Излишки рыбы обменивали на камбузах теплоходов на водку и спирт. Такая жизнь Марку очень нравилась, он с удовольствием доехал бы с ними до Северного ледовитого океана, но побережье считалось погранзоной и, чтобы доплыть до Тикси, нужен был допуск — штамп в паспорте, которого у Парашкина не имелось. Ни штампа, ни паспорта. А сидеть в заполярном КПЗ Марк почему-то считал неприличным. Поэтому через несколько дней он, договорившись с одним из шкиперов многочисленных барж, плыл по Лене в обратном направлении.
