Покосившийся старый дом был темен, пуст, мертв.
Вольф перешел улицу, остановился перед стальной трубой пневматической почты. Год назад новенькая нержавейка блестела, теперь она стала серой, тусклой. Кто-то мелом написал на ней нецензурное слово. Вольф тронул дверцу. Она была закрыта на палку.
Он прошел в покосившиеся ворота и по заросшей дорожке направился к осевшему в землю крыльцу. Тронул сенсор кома, раз, другой, стал ждать. Прошло не меньше получаса.
«Дыши… земля вздымается… ровно… неколебимо…»
Вольф вынул из кармана две гнутые железки, взялся за ручку и удивленно присвистнул: дверь оказалась открытой.
Он выхватил пистолет и прижался к стене. По ту сторону стояла мертвая тишина. Тишина, затхлость и приторный запах разложения.
– Совсем запустил дом, — пробормотал Вольф. — Ладно, проверим.
Он вынул из кармана фонарик, быстро перешагнул порог, прижался к стене.
Ничего.
Он провел рукой по краю двери, нашел зазубрины там, где поработала фомка, щелкнул фонариком, осветил прихожую, снова выключил.
– Мистер Даву, — позвал он громко. — Это я, Джошуа Вольф.
Молчание.
Он снова включил фонарик.
Прихожая была завалена скопившейся за долгие годы почтой. Даву хранил все в надежде, что брат вернется.
Вольф пошарил лучом фонарика. Вот коробка с музыкальными фишами — кто-то надорвал ее да так и бросил.
Он прошел по коридору к лестнице, держась ближе к стене, необычной походкой: высоко занося ногу, затем осторожно ставя ее сперва на носок, потом на пятку, затем перемещая на нее вес и лишь потом переставляя другую.
Кухня была по-прежнему завалена грязной посудой, но запах шел не отсюда. Даже плесень давно высохла, умерла.
Джошуа набрал в грудь воздуху, на минуту задержал дыхание и пошел к лестнице.
Газетами, тщательно хранимыми для брата, Даву маскировал ловушки — между разбросанными кипами тянулись незаметные глазу проволочки. Наступи на такую — и на голову тебе обрушатся тонны бумаги.
Лестница была завалена газетами. Из-под одного тюка торчали ноги. Отсюда и шел запах.
Вольф скривился, взял фонарик в зубы, поднял ближайшие тюки. Другие опасно зашевелились, но не упали.
На трупе были рваные брюки, не комбинезон, как у Даву, и черные ботинки со стоптанными подошвами.
Вольф коснулся сухой, сморщенной кожи.
– Лежит два, может быть, три месяца, — пробормотал он тихо, поднял еще несколько связок, готовый в любую секунду увернуться, если сверху посыплются новые.
Перевернул труп и посветил фонариком в лицо. Человек был незнакомый.
