— Полагаю, что Нит-Гайяг со Зденеком, — говорит он холодно.
— Да.
— Одной вещи я никак не пойму.
Я предпочитаю молчать.
— Только одной, но, возможно, самой существенной.
Его движения так напружинены, что, кажется, вот-вот он взорвется. Я смертельно устал, и моя вера покидает меня. Я становлюсь таким же безучастным, как Мария, которая за несколько сот метров отсюда спокойно гладит белье. Карел садится в машину и подъезжает к стоянке; заполняет бензобак и едет за Эстер.
— Порядок, — сообщает он ей.
— Спасибо, — говорит Эстер и целует его в щеку. — Огромное спасибо.
Они вместе подходят к кассе, Эстер платит за бензин и заказывает полную программу мойки.
— Знаешь, что сказал святой Августин? — обращается Иофанел к Илмут. — Люби Бога и делай, что хочешь.
Илмут качает головой.
— Стало быть, ты из тех моральных ипохондриков, которые предпочитают ничего не делать, но только бы не согрешить ни в какой мере...
— Я не могу это сделать. Хотя бы из-за Марии.
Карел и Эстер садятся в машину и подъезжают к мойке.
— Никто и не хочет, чтобы ты это сделала, — нехорошо смеется Иофанел. — Ты только должна внушить ей эту идею. Нужно только ее согласие.
— Ангел должен дать ей поручение, — тихо говорю я.
Илмут быстро поворачивается ко мне.
— Выходит, внушение уже не считается рабочей погрешностью ангелов?
— Жизнь, Илмут, сложнее, чем десять заповедей.
Возмущенная Илмут бросается в бегство.
Иофанел хмурится.
Но я еще не хочу умирать. Столько всего я хотела бы еще сделать, — написала в своем дневнике шестнадцатилетняя Изабела Цахерт за несколько дней до того, как умерла от рака в клинике Бонна. Иногда я задаюсь вопросом, может ли встреча с неизлечимо больными людьми предотвратить планы самоубийц? Сделал бы Зденек то, к чему сейчас он готовится, если бы знал Изабелу? Или если бы сегодня днем посетил в Мотоле детскую онкологию? Его темно-синий пиджак и белая полотняная рубаха (и то и другое он купил спустя неделю после их разрыва) донельзя измяты и вымазаны корой деревьев. В волосах — обломки веточек. Едва он выезжает на своем служебном пикапе на магистраль, как колонна машин намертво останавливается перед ним. Он чувствует в голове высокое, упорное, но какое-то торжественное давление, которое мешает ему сосредоточиться и ясно мыслить.
Трудно говорить о серьезных вещах без достаточного словарного запаса, — писала Изабела.
Зденек может говорить на трех языках мира, но сейчас ему не хватает слов. Его мучит жажда, но сейчас это не имеет значения. Для него сейчас ничего не имеет значения: ни слова, ни погода, ни денежные переводы. Он отдается то справедливому негодованию, то неопределенной, успокаивающей жалости к себе. Он думает о своих детях. Думает о матери в белом свадебном платье, как она, беременная, всеми покинутая, сидит в прокуренном карлинском трактире.
