СОН ОТЦА
Сел он в ночной поезд. Вагон напоминал не то лабораторию, не то склад больницы. Полосатые наматрасники, набитые бельем, стояли с бантиками на безголовых шеях; детский запах лекарств, забытая в углу молочно-синяя лампа, глядящая свирепо и напряженно, как только что ослепший солдат. Присутствие людей здесь казалось странным, это было похоже на самовольное вселение, и старик чувствовал, что даром оно не пройдет. От спиртовок на полу мешковатые тени запрыгивали на стеклянный потолок и горбились по-великаньи. Сквозь тени струились, кувыркались, перемешивались и западали за воротник мерзлые, расквашенные звезды.
В стоматологических креслах дремали, курили, выпивали и разговаривали. Все почему-то в черных пиджаках и брюках, заправленных в стеаринового цвета носки с красным силуэтом Кремля. Тихо играла музыка. За шторкой на раскладушках ужинали беженцы из Киргизии.
Он ходил с билетом, на котором было указано несуществующее место, и ни в ком не мог найти понимания. Его засахаренная вежливость производила угрюмое впечатление. Все делали вид, и он делал вид, что речь идет о недоразумении: компьютеры взяток не берут. Шутил. Да и в глубине души ГМ был уверен, что не могли его, что называется, кинуть и что именно он имеет право. Не согласно билету, а просто. Будто в ночлеге нуждалось не тело его, а свернувшаяся на этот момент кошечкой бессмертная душа. В смысле, много ли ей, пусть и бессмертной, надо места?
Так он во сне прямо и подумал и про душу, и про то, что она кошечка. С некоторой, впрочем, неуверенностью. Не столько засомневался в наличии этой самой души или в том, что та уподобилась домашнему животному, а точно ли это имеет отношение к билету?
Кроме того, была в этом жалкая, ненатуральная смесь униженности и высокомерия, которую он замечал в уличных попрошайках. Таким обычно не подавали.
ГМ удивился и расстроился. Тут пахло шулерством. Кто-то подбросил ему чужую карту с трефовой, шестерочной кошечкой. Никогда он никого не просил и никогда не думал отдельно о душе. Сейчас при мысли о душе из его горла вырвался посторонний писк, как из мышеловки.
И тут же он понял, что это за кошечка. В Дунином зверинце на краю подоконника завалилась набок одна фарфоровая, с потертым ухом. Это была она. Художник перебрал с глазурью, левый глаз был зеленее и больше правого и даже чуть потек. Глаз юной алкоголички. Он хотел было помочь ей, то есть поставить, но тут же раздумал. Нельзя обнаруживать, что он здесь был.
