Гроб выкатили на каталке и с нее втолкнули сквозь прямоугольный лючок внутрь автобуса, на котором мы приехали. Дальше ехали по кладбищу, по узким асфальтовым дорожкам. Ветви задевали за стекла и с жестяным звуком царапали крышу. Пререкались с водителем, он не хотел ехать дальше, но за сотню захотел.
Остановились на перекрестке. Гроб вынули и поставили в боковой аллее среди мокрой зеленой травы на две кухонные табуретки. Дождь кончился. Расшатав два гвоздя, могильщики сняли крышку, прислонили к ограде и ушли в глубь участка копать. Когда было готово, стали прощаться. Подошла жена и, утерев ярко-белым платком глаза, поцеловала лежащую на подушке голову. Вслед за ней подошла моя мать, и так по очереди подходили все. Мужчины целовали быстро, порывисто, женщины тихо приникали. Только, кажется, я не подошел. Облетала желтым листом береза, все остальное стояло зеленым, на кладбище больше не было никого, и черные ножки табуреток попирали облетевшее золото, и в белом обрамлении среди насквозь мокрого воздуха лежал дед.
Гроб закрыли и забили. И спустили на двух ремнях в яму. Каждый бросил горсть желто-оранжевой земли, и молча, в четыре лопаты, заработали могильщики.
Преломили штыком лопаты цветы.
Но сидеть дома я не могу. Рано утром сажусь на электричку, выхожу за городом и долго еду, выбирая пустые трассы и не очень заботясь о пункте назначения, несколько раз останавливаюсь возле придорожных магазинчиков, делаю привалы в поле, в лесу, подолгу сижу там, рассматривая траву, листья, обламывая тонкие веточки и продолжая их ломать на множество коротких одинаковых кусочков, потом я все это выбрасываю и снова еду. В одном месте мне попадается участок старого асфальта, похожего на булыжную мостовую, из него торчат камни и ехать тяжело, и я еду медленно, не глядя по сторонам.
В этот раз я много думаю о деде и пытаюсь угадать, был ли он в жизни счастлив. И получается, что объективно – был. Пережил войну, избежал репрессий, стал инженером, потом был большим человеком на заводе – то ли главным конструктором, то ли главным технологом, потом перевелся в столицу, дожил почти до девяноста лет, сохранил ум и память и умер на руках родных – это не так уж мало. А субъективно? Последний раз я видел его весной в больнице, заехал после работы. Все тогда кончилось хорошо, но, видимо, он чувствовал, что время его подходит, ждал меня в коридоре возле палаты и, взяв за локоть костлявыми старческими пальцами, повел, шаркая, в пустой холл на диван, голова немного подрагивала, он стиснул мне руку, и так мы сидели молча, и я не разобрал сразу, а потом понял, что он плачет. Всегда подтянутый, в выглаженной, заправленной в темные брюки рубашке, лысоватый, с небольшим брюшком, со строго-веселым взглядом, лукавой улыбкой, крепким рукопожатием; на черно-белых фотографиях – представительный, с орденскими планками. И теперь он плакал на моем плече, как много лет назад, упав с велосипеда, на его плече плакал я.
