– Ты такая упругая, и ты так вкусно пахнешь, беби… – зашептал он ей на ухо. – Хоть тебя и назвали прекрасной дамой, но пахнешь ты гоночным автомобилем, у которого на виражах дымятся колеса…
– Это рецина! – расхохоталась Виола. – Я выпила целый стакан или даже полтора. Кстати, ты был очень невежлив по отношению к Варшавскому. Мог бы заранее купить нормальное вино… Каберне, например, и не дразнить пожилого человека.
– Какой же он пожилой? Ему на вид лет сорок пять, он мой ровесник, если не моложе меня.
– Волик уверял, что ему пятьдесят три года.
– Ты шутишь! Вот так номер. Это меняет всю картину. Мужчины после пятидесяти, как показывает практика, полностью теряют чувство стыда. Они понимают, что надо брать от жизни всё, что еще не добрали. То-то он расшаркался. В нем взыграла польская кровь: «Целуем ручки… Пьенкна пани…»
– Жюленыш! Ты ревнуешь…
– Ни на йоту не ревную.
– Врешь!
– Меня пан Варшавский просто раздражает своей позой. Властелин человеческих судеб. Война началась чуть ли не по его команде, а Нострадамус здесь вроде джокера в карточной колоде… Выпал Варшавскому джокер – вот и расклад меняется в зависимости от того, кем ты этого джокера назначишь: королем или шестеркой…
– А что если у него эта способность слышать голоса той же природы, что у Юнга.
– Не знаю… не знаю. И с чувством юмора у него тоже не очень… Играет роль библейского пророка…
Виола чуть наклонила голову, Юлиан нежно зарычал и, оскалив зубы, стал покусывать ее шею… В его рычание незаметно проникла знойная гармония африканского сафари, и он, подражая Армстронгу, хрипло пропел: «Let\'s do it, baby, let\'s fall in love…» [5] . Затем, не меняя тембра голоса, он хищно зашептал ей на ухо:
– Не отдам тебя льву из варшавского зоопарка. Идем трахаться в прерии. На свободу! – он начал расстегивать пуговички на ее блузке.
– Ты меня щекочешь. Иди ложись, я сейчас приду – только в душе сполоснусь.
– К черту душ. Хочу тебя взять такой вот, пахнущей жженой резиной и потом…
