«Растерявшийся человек» может унести ноги от тех или иных конкретных преследователей, может перенестись из одного края «свободного мира» в другой, но вырваться из плена буржуазной действительности таким путем ему не дано.
Личностная мотивировка отъезда интимна, а потому стыдливо скрыта как бы меж строк. И лишь иногда, прервав каскадную запись бесед, встреч, сценок, споров, зарисовок увиденного, Шаброль с какой-то щемящей болью просто говорит о том, что у него на душе: «Токио очень грустный город, самый грустный на свете… я не ощущаю никакой сердечности за этим парадом вежливости и церемонности, а эти улыбки — тысячами, миллионами — эти стереотипные улыбки леденят мне душу…» Быть может, одно из возможных истолкований названия книги таится в этом признании. Автору хотелось бы встречаться с разными людьми, но без деловых целей, к кому-то привязаться, а не разыгрывать роль «нового Бальзака, только еще моложе», подружиться с душевными людьми, а не советоваться с Чангом о подвохах мэтра Абе; ему хотелось бы любить всех японцев, но глаза видели много такого, от чего становилось еще тоскливее. Торговая суета вокруг сценария отняла у него радость общения с миллионами простых японцев, которым отвратительны и ненавистны короли. Покрышек или Бензина и их звероподобные прихвостни. Моральная ответственность перед пригласившей его на свои деньги Мото-сан побуждала его окунуться в трясину двусмысленной неопределенности, присущей деловому миру, миру фальши, пустоты и обмана. Ощущение одиночества и даже опустошенности нарастает. «Только здесь, в Японии, я понял как следует смысл французской поговорки „Скучает, как горбушка хлеба за буфетом“. Я не могу найти себе места, я, который никогда не тяготился одиночеством… Пойти в соседнее патинко пошвырять шарики, что ли…» Ирония горька, чуть ли не безысходна. Грусть-тоска однажды столь невыносимо одолела художника, что вылилась стихийно на вечере у пяти гейш в невиданное представление: «Я вообразил, что вот явился Брассенс, что вижу его только я и это избавляет меня от необходимости представлять его присутствующим. Я встречаю его у дверей, пожимаю руку, приглашаю сесть… А потом я проводил его до дверей, попрощался, сел, поджав ноги, на прежнее место… Я чувствовал себя Другим человеком». Сцена эта — одна из наиболее выразительных в художественном отношении — кульминация чувства одиночества и одновременно исходная точка преодоления его. Личностное самоопределение и творческая фантазия, воображение, сдавленное деловой атмосферой Токио, внезапно прорвались. Проявилась воля к духовному освоению мира и противоборству враждебным художнику обстоятельствам. И вот уже с упорством верующего он стремится открыть японской детворе прелесть французской речи и всеобщий смысл поэзии. «И тополя, от реки до самых небес тополя, — это все полнота бытия, это паши с тобой чудеса, это в нас чудеса, потому что и ты и я на одной земле. Это наша земля». Это стихи Жоржа Юне из сборника, изданного во Франции подпольно в 1943 году, когда юный Шаброль сражался с оружием в руках против фашизма.
