— В день поражения, — сказала мадемуазель Великодушная, — многие японцы решили покончить жизнь самоубийством перед Двойным мостом. Мой отец пришел на них посмотреть. По его рассказам, они были одеты самым тщательным образом. Они построились в одну шеренгу, потом опустились на колени и, оправив складки одежды, стали медленно наклоняться вперед, держа голову как можно прямее, чтобы неотрывно смотреть туда, где живет император, и падать плавно, ничем не погрешив против хорошего вкуса…
Темпи объяснил мне, что люди разного возраста испытывают к императору разные чувства.
Я наблюдал за прохожими во время ежегодного выхода Хирохито, пока проезжал его автомобиль древней марки. Старики опускали голову: смотреть богу в лицо нельзя — рискуешь превратиться в прах или ослепнуть, а молодежь подтрунивала над фетровой шляпой императора, над его жалким видом занятого чиновника.
Я чуть было не сказал об этом моей собеседнице, но, к счастью, стыдливо удержался: у меня создалось впечатление, что за ее словами скрывается нечто глубокое и чистое и я не вправе его касаться. Мне вспомнились слова Дюбона:
«У меня есть друг — японский ученый, человек передовых взглядов, исколесивший всю Европу, сторонник прогресса, свободы и демократии, в годы диктатуры военщины подвергавшийся гонениям за независимый, смелый ум. Так вот, этот человек признался мне: „В тот день, когда император официально заявил, что он всего лишь человек, мир для меня словно рухнул… Я не мог прийти в себя“. Этот ученый, которого я считаю одним из величайших умов современности, объяснил мне: „Переводить, ками“ словом „божество“ неправильно. Поверь, я прекрасно понимаю, что Тэнно не может, как не мог ваш Моисей или Иисус Христос, пройти по Тихому океану, словно по суше, по мне и в голову не приходило сомневаться в том, что он ками. Японцы считают, что нами повсюду, во всем живом — в растениях, животных, людях, даже мертвые — и те становятся ками. Чтобы понять меня, надо вспомнить о решающем различии: у вас наука и религия практически антагонисты, у нас они синонимы, потому что мы испокон веков чувствуем свое единство с небом и землей, горой, морем и рекой, с черепахами, лягушками, комарами, с мельчайшей частицей всего сущего. У вас религия боится науки, так как она дала свое объяснение происхождению мира. У нас, наоборот, религия — это культ природы во всех ее формах, даже простейших, включая те, что вам кажутся ничтожными, презренными… Вот почему мы все — и в первую очередь бонзы — рады, когда наука доказывает, что человек произошел от обезьяны или рыбы, что он представляет собой лишь химическое соединение веществ. Нам нравятся эти доказательства, подтверждающие абсолютное единство всего существующего…» Вот почему, — продолжал Дюбон, — по признанию этого ученого, после ошеломительного заявления императора-бога он несколько дней боролся с искушением покончить жизнь самоубийством, пока к нему не вернулся вкус к жизни. Он даже сказал: «Видеть в императоре ками — это не религия, это, так сказать, своеобразная поэзия». Он искал аналогии в нашем хорошо ему знакомом мире: «Вот ведь ваши дети бывают потрясены, узнав, что Дед Мороз всего лишь их папа. Мне говорили, что некоторые пытались покончить с собой. Знаете, это вовсе не смешно…»
