Он запасся и парой превосходных пистолетов в бархатном ящике. Но руки немеют. Он боится приговора. Он знает, что он-то и есть главный преступник…
Кавказская станица открылась. Оправленная в серебро гор — горы накиданы вокруг, как исполинские седла, повитая зоревыми туманами, с удальцами, пролетающими на конях, и стариками, колдующими над бочкой чихиря.
Близко звякнуло монисто на груди соблазнительно смуглой казачки.
Это звон подков.
Нет — треск выстрелов.
Из горных туманов выплывает эскадра кораблей. На линии ревут медные пушки. На редутах стонут матросы. Адмиралы стоят на ветру с трубами — Истомин и Нахимов. Плачут севастопольские вдовы.
Сознание борется со сном. Липкий ужас от неотвратимого кровопролития. Усатый штабной офицер наотмашь бьет раненого солдата с «Егорием» на груди. Солдат лежа пил спирт из крышки.
Крышка отлетела. Раненый покорно, не противясь злу, пытается встать на ноги, но у него нет живота, вырван снарядом.
Он знает солдата, помнит и отца его в русской деревне.
Слезы великого смирения в голубых глазах мертвеца.
Вот оно, чудо, открывшееся на бастионах, откровение высшей правды — не противиться злу, чтобы победить его. Но тогда почему он сам грозно кричит на усатого офицера, распахивая бурку!
…Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
Офицер натянуто улыбается.
Некто отмеривает шаги на темнеющей поляне в лесу.
Пистолеты подняты.
Алые черешни в солдатской фуражке.
Гремит гром. Молния, как бич, как сумеречная змея, обвивает синюю громаду Бештау.
Пушкин падает.
Обожгла резкая боль в боку.
Лицо в душистых кавказских травах.
Шумит дождь, но не мочит его.
Он не слышал выстрела. Не слышал сигнала к началу. Но у него еще есть кинжал. Он писал о нем:
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья…
Он смотрит на толстую спину кучера и, не выдержав, стонет, как матрос на редуте.
А дождь не мочит оттого, что над головой верх кареты.
— Может, вернуться? — спросил кучер, подтягивая красные вожжи.
— Поезжай поскорей, — сказал Маковицкий и осторожно спросил: — Вы хотите доктора?
Он иронически, сквозь боль, улыбнулся, оба вспомнили: «Несмотря на то, что Пьера (а в другом месте Федора) лечили врачи, он выздоровел».
Нет, не поедет он в братство — от смерти не уедешь, такого поезда не выдумают, и хорошо, в природе нет совершенства, и смерти достойно все. Сейчас повернет назад, домой, в горы, к себе самому. Перепишет начало «Хаджи-Мурата», поедет в Москву, в Петербург, в Пятигорск…
