Все это отобрала Беатриче, что должна была стать добропорядочной и экономной хозяйкой и ставшая в первый ряд свиты бога. Он подумал, что белые гвельфы вообще мыслили слишком идеально, отвлеченно, поэтому и проиграли черным.
Бог возлюбил его как первенца нового времени. Одарил талантом. Стоял за плечами, когда он писал. И все же слезы упрека вскипали в сыновьем сердце. Теперь он признался, что образ кареглазой был дорог ему с первой встречи. Только он бежал от любви, как его предки бросали жен и детей, чтобы на песке Палестины пролить свою кровь за крест господа.
Он выполнил обет — и он свободен. Нечего делать ему в раю, когда его любимые герои пребывают в аду и чистилище. Он начнет с кареглазой новую жизнь — на земле…
Нет! Он любит Беатриче, как сын-бог любит пречистую, безневестную мать. Это ледяная любовь снежных вершин. Любовь созвездий, обреченных лететь в разных пространствах. Любовь-совершенство. Любовь-слава. Любовь-причина миров. А любовь с кареглазой — это любовь бедных людей, угнетенных вдохновением и мечтой о прекрасном. Только, что есть прекрасное? На вершинах духа прекрасное уступает место истинному.
Не кощунствовал ли он в книге? В ней Беатриче как бы жила, развивалась там, на престоле. С годами одежды ее стали пышными и прозрачными, плечи налились спелой сладостью, округлился, как у Афродиты, стан, потяжелела волна волос, а синие глаза отливали чувственным солнцем кареглазой флорентийки.
Значит, не только бог стоял за его плечами, когда он писал!
Долго сидели они в звездном молчании. Вспоминали старинные ночи Флоренции. Они всегда любили друг друга. Только всегда между ними блестели капельки святого пота на лике Снятого с креста. Это их брак был счастливейшим в Италии. Только плакать они уже не умели.
Занимался новый, карающий рассвет. Надо было уходить в новую жизнь — выше, дальше. Но сердце поэта не могло вторично выдержать столь ослепительного счастья.
Он встал, сказал, что нарежет ей цветов на дорогу, отдарит розы молодости, и пошел в глубину сада, навстречу утренним лучам языческой богини Авроры.
Молясь Беатриче, он просил простить его за ночное, шептал имя возлюбленной, ибо уже было утро.
Слуги догнали его слишком поздно — уже бессмертие ласково коснулось пальцами усталого лба Алигьери.
Уже спешили попы и кардиналы, чтобы причислить величайшего мученика к лику святых. Херувимы и серафимы кружились над садом. Крылья их обжигала пламенная Аврора, освещая славу Италии.
