Пришлось прибегнуть к толстым тетрадям: две из них уже битком. Работа берет почти все время и, главное, всю волю.
Итак - кончим. Не сердитесь: ведь я всегда был такой.
Письмо тринадцатое
Друг! Ну и удивили же вы меня. Работаю. Внезапно письмо: ваш почерк, ваша подпись, но все остальное до странности не ваше. Вы спокойно уведомляете, что всем моим двенадцати письмам, переписанным вами на машинке, дан новый адрес: затем следует дом и номер одной из московских редакций. Я возмутился до крайности: вы, и вдруг такое.
Надо было спешить. Не медля ни минуты, я отправился в редакцию, чтобы скорее отнять свои письма. Вероятно, я сильно волновался, по крайней мере, когда проходил по бульвару, сердце так расстучалось (оно у меня с хворью), что я принужден был присесть на одну из скамей.
Мимо спокойным шагом шли спокойные люди. Детишки деловито рылись в осеннем, почти мерзлом песке. Возбуждение упало. Мысли переменили галс. Я им доверился.
Вначале мысли сказали: что у тебя в сущности, отняли? Так, клочки. Настоящее-то там, в тетрадях.
И после, ведь и у них, у редактирующих чужие мысли людей, тоже свой специфический щуп: своего, московского они в твоих раздерганных строчках все равно не найдут, а до твоих привозных мыслей привозного человека им дела мало: пройдут мимо, как и другие.
А потом мысли добавили: а ведь тебе уже тридцать семь, почти старость. Что ж, можно, если охота, и дальше жить, как жил: молча, со стиснутыми зубами. Можно. Только помни: скоро и стиснуть-то будет нечего.
Потом мысли ушли, я остался один на холодном осеннем бульваре. Вечерело. Я долго сидел так.
И опять они: пора, давно пора стать хоть немного москвичом. Тут у всех - слова настежь. Ну и ты. Или - боишься глаз Глядеи?
Я поднялся и медленно пошел: не за письмами, нет, прочь от них, домой.
Сейчас вот пишу вам.
Practica60: раз вы затеяли эту авантюру с вашими (или моими - уж не разберусь) письмами, то и кончайте сами. Прошу об одном: снимите даты и имя.
Что ж, может быть, всё и к лучшему: слова, если уж оторвались от пера, пусть и идут безродными оторвышами куда хотят - у них своя судьба. И если из Москвы в Москву им надо было попасть, лишь проделав тысячеверстную петлю, то и это не без смысла: и я, и они - мы привозные провинциальные.
Вот еще вспомнилось: как-то московский старожил проф. Юркевич прогуливался с доцентом философии Соловьевым по московскому переулочью. Старик профессор, постучав назидательно суковатою тростью о тумбу, сказал:
