турная грамотность населения, несравнимая со временем его зарождения
и расцвета. Жанр Андроникова, соединенный с телевидением, оказался на
редкость современным. Но в этом жанре решает не профессиональная выучка, а человеческая индивидуальность рассказчика, его исключительность, его собственный образ.
Он покойно устроился в кресле, разложил на столике бумаги, доброжела
тельно и серьезно взглянул на каждого из зрителей. Перед телекамерой ему удобно, мне показалось — удобнее, чем в зале. Мягкое лицо, чуть
потяжелевшее в последние годы, седые волосы, округлые движения, эко
номные и неторопливые, тембр голоса — москвича-филолога. Он снимает
очки, снова их надевает, похожий на старых профессоров на кафедрах,
которые, помня все цитаты, обладают старомодной добросовестностью и с
чуть комическим изяществом произносят классические тексты.
Он говорит с нами, но и с самим собой, влекомый потребностью вспоми
нать людей, события, вновь переживать их, растравляя свои раны так, как
это делает иногда каждый из нас, вызывая в памяти особенно грустные сцены собственной жизни. В ином случае он хочет заново уяснить себе
что-то. Жесты его обращены к себе, они помогают ходу его мыслей.
Он немного растягивает на конце слова, по-старомосковски произносит
«а» и, как люди прошедшей уже эпохи, называет знакомых и незнакомых
по имени и отчеству. Его фразы коротки и прозрачностью своей напоми
нают, что пушкинская проза чиста, как родниковая вода.
Он не упрощает, не избегает французских фраз и литературных терминов,
упоминает множество фамилий и событий, требующих знания истории и литературы, но и не изображает комментарий под строкой.
На небольшом экране в нашей комнате —
человек, являющий собой непо
рванную связь времен, На нем модный костюм, и весь он в сегодняшней
быстроте. Но точно так же он — в салоне Карамзиных. Подлинностью
своего существования в двух временах, непринужденностью переходов от
одного к другому, от одной своей функции к другой, образ рассказчика
создает в зрителях беспредельную стихию веры в то, что он рассказывает.
Возникает такое доверие к его представительству в пушкинском Петербур
ге, какого ни разу не приходилось испытывать ни на одном посвященном той эпохе театральном спектакле. И понимаешь, что «исторические
спектакли», так называемые «большие полотна», процветавшие когда-то,
уступают сегодня силе обнаженного документа и той форме сообщения его зрителю, какую несет театр Андроникова или документальное кино. Но даже в рамках своего театра Андроников в этот вечер особенно цело
