Далеко, на Ленинградском шоссе, заскрежетали по рельсам первые трамваи, когда Инесса услышала, что он заснул. Тогда и накрыла его одеялом. До этой минуты она все еще ждала, что он еще раз подойдет к ней и все будет иначе. Но он не подошел и даже в конце концов уснул: перед этим он не спал двое суток. И она под утро задремала. Когда из-за оттопырившейся шторы выглянул серый октябрьский рассвет, она испуганно проснулась, всполошенно подняла голову и заглянула через стол на хозяйкину кровать. Ушел. Конечно, ушел. Она пошарила глазами по столу, ища записку – пусть даже ругательную, но хоть какое-нибудь от него слово, – клеенка холодно и насмешливо поблескивала своей пустой поверхностью, ничего на ней не было, кроме банки из-под консервов с фитильком, плавающим в керосине. Инесса уронила голову обратно на подушку. Она даже не спросила, где на «Соколе» это его общежитие, база, куда он приехал на один день, чтобы сегодня опять уехать. «На фронт?» – спросила она его вчера. «Дальше», – сказал он и улыбнулся, увидев ее недоумение. Ни о чем не расспросила, ничего не узнала! И вообще – дура, кретинка, идиотка. Ханжа. Синий чулок... И тут она услыхала стук топора во дворе и сразу же увидела пятнистую плащ-накидку, висящую на гвозде. Она вскочила и выбежала на черное крыльцо.
Володя колол дрова. В гимнастерке без ремня. Махал и махал топором, и от чурки во все стороны бойко отлетали поленья. Вчера она успела (когда?!) обмолвиться, что кончились наколотые дрова. Кажется, когда в коридоре споткнулись об остатки поленницы.
Он долго не чувствовал, что она смотрит на него. Но когда остановился передохнуть и отереть пот со лба, увидел наконец. Она ждала, что сейчас оживление, вызванное приятной ему и веселой работой, сойдет с его лица, он нахмурится и опять отвернется. Но он глядел на нее ласково, словно любуясь (и чем любоваться? – накинула на халат какой-то старый хозяйкин лапсердак, сунула ноги в галоши – она же так спешила!), – он никогда не помнил ей зла и не уставал прощать ее.
Она повернулась и пошла на кухню. Разжигала керосинку, наливала воду в чайник, и слезы беззвучно катились по щекам. А она думала, что разучилась плакать, что уже выплакала все слезы.
– Чего ты, дурешка? – спросил он, заглядывая в ее запухшие глаза. Он наколол целую кучу дров и вернулся в дом.
– Кретинка я, – сказала она, и он понял. Он всегда ее понимал, как бы неясно она ни высказывалась.
– Есть немножко, – смеясь согласился он, и ее лицо тоже покривила жалкая улыбка. – Ничего, – сказал он. – Ничего, Инночка. Все у нас с тобой еще будет. Теперь-то я точно знаю. Или я самоуверенный балбес?
