— Да, — отозвался Полибий. — Он заходил в мое отсутствие и оставил записку на клочке папируса. Я понял, что он выбрал Афины.
— Но ведь и в Афинах он останется чужестранцем, — произнес Публий с обидой в голосе.
— Чужестранец в Афинах не то, что чужестранец в Риме, — заметил Полибий. — Там нет различия в одеждах, и знание языка уже делает эллином.
— К тому же, — заметил Лелий, — Элладу он выбрал для себя сам, в Италию же попал не по своей воле.
— Да-да! — подхватил Полибий. — Отсутствие свободного выбора — это тяжесть невидимых цепей. Не каждый в силах вынести ее. К тому же Теренций сетовал, что в Риме у него нет зрителя.
— Не было, — согласился Публий, — но видел бы ты, с каким успехом прошло представление его «Братьев» после похорон моего отца, да будут милостивы к нему маны.
— О каких «Братьях» ты говоришь? — спросил Полибий. — Я не знаю такой комедии.
— Он ее принес перед отъездом, когда меня не было дома, и оставил без всякой записки, — пояснил Публий.
— Что творилось в театре! — вставил Лелий. — Люди ревели от восторга.
— А о чем эта пьеса? — спросил Полибий.
— Коротко говоря, — произнес Публий, — о пользе воспитания, соединенного с уважением к личности, и о вреде грубого насилия, превращающего воспитанника в тупого истукана. Да нет, — добавил он, — лучше послушать монолог Микиона, добившегося мягкими и разумными мерами того, чего не удалось достичь наказаниями и суровостью:
Усыновил себе Эсхина, старшего, —
Как своего воспитывал с младенчества.
Любил и холил. В нем моя отрада вся.
О нем забочусь я по мере сил,
И уступаю юноше. Отцовской властью
Пользуюсь умеренно. И приучил Эсхина
Я к тому, чтоб не скрывал он
От меня своих намерений, как те,
Кто от родителей суровых тайны делают.
Стыдом и честью можно легче нам
Детей держать, чем страхом, полагаю я.
— Великолепно! — воскликнул Полибий. — Какой удар по тем, кто слепо следует обычаям предков и отвергает эллинскую образованность!
— И Теренций попал в цель! — засмеялся Лелий. — Катон неистовствовал, и не будь «Братья» включены в поминальные игры в честь нашего Эмилия Павла, он бы добился, чтобы комедия не увидела света.
— Да… — вздохнул Публий. — Мой отец был истинным поборником нового воспитания. Не случайно он забрал в Рим библиотеку Персея. Мне не забыть, как после охоты в Македонии он провез меня по всей Элладе, показал Афины и Олимпию. Если бы ты знал, Полибий, как он радовался, что ты пишешь историю…
Открылась дверь, и в таблин вступил пожилой человек в тоге сенатора, слегка сутулый, с волевыми чертами лица. За ним шел высокий мужчина с живыми черными глазами.
