Отставной моряк отшвырнул Самохвалова в грязь, окончательно загубив его щегольское пальто, выместил злость на неодушевленном предмете, с силой пнув футляр с камерой, выдал трехэтажный морской загиб и ушел восвояси. Сын пролетариев торгово-текстильного труда уселся в экипаж. Когда он вернулся в Питер, стояла глубокая ночь.
— Барин! Вас внизу господин военный ожидать нзволют.
Опять Обручев подослал кого-то из своих новых клевретов, подумал Самохвалов, сменил халат на пиджак и спустился в холл. Забавно, если новая встреча обернется такой же испорченной одеждой. Придется ехать в Лондон или Париж обновлять гардероб. Впрочем, туда в любом случае пора.
Но среди просторного зала стоял отнюдь не клеврет и не новый, а заметно изношенный. Угрюмой черной глыбой на надраенном паркете возвышался давешний спутник по красносельскому вояжу.
— Чем обязан?
Можайский несколько раз кашлянул. Непростые слова застряли в гортани угловатыми выступами и не пролезали наружу. Наконец они просыпались как галька и заскрипели в пространстве особняка.
— Прошу простить... великодушно. Был несдержан, резок. Обидно слышать про ошибку дела моей жизни, особенно когда слова... правильные.
Петр не стал строить из себя гордую барышню, без церемоний подошел и пожал узловатую клешню старого моряка.
— Но, как вы понимаете, на помощь в постройке воздухолетательного снаряда с моей стороны рассчитывать не стоит. Не в силу личных обид, а от увиденного.
— Аппарата больше нет, — глухо отрезал его творец.
Обгорелые брови, ресницы, припаленные усы и мощный алкогольный перегар, не перебиваемый табачным выхлопом, давали четкую картину развития событий после Петиной ретирады. Спалив мертворожденного монстра, Можайский сжег мосты к своей прежней жизни.
— Я вашу камеру стукнул, — визитер продолжил исповедь. — Если там повредилось что, я возмещу. С пенсии.
— Не стоит утруждаться, — Петя махнул рукой. — Одна линза разбилась. Я уже заказал новую, двадцать рублей.
По унылому виду старика, для которого означенная сумма перекликалась скорее с годовым, нежели месячным бюджетом, Самохвалов понял — двадцатка списана в невозвратные потери, и о ней можно не волноваться далее.
— Лучше не откажите в любезности, которая вам вполне по силам. Представьте меня академику Менделееву. Самому ломиться как-то не комильфо.
— Непременно, — заверил моряк.
— Как бы ни развивались события, вам, Александр Федорович, без аппарата пришлось вернуться в исходную точку. А я и не выдвигался из нее.
