С отъездом Л. Лукулла, человека высокоавторитетного, в Риме вновь началась агитация против Юниевого суда. Самих судей под разными предлогами начали привлекать к ответственности. Из 17 судей, осудивших Оппианика, 8, в свою очередь, оказались осуждены. Особенно не повезло Г. Фидикуланию Фалькулле. Л. Квинкций, ежедневно собирая бурные сходки, так его «разрисовал» в своих речах, что этот человек стал предметом всеобщей ненависти.
Наконец в самом конце года дело дошло до председателя суда. Он был приговорен судом народной сходки к большому штрафу и изгнанию.
Суд над Юнием Цицерон считал чистейшим беззаконием: «…все дело тогда было в корень извращено оговорами, недоразумениями, подозрениями, ежедневными народными сходками, созванными мятежным демагогом; тем, что один и тот же народный трибун выступал обвинителем и в народных сходках, и перед народным судом; тем, что он отправлялся в суд не только из сходки, но и сопровождаемый «сходкой». Аврелиева лестница, тогда еще новая, казалась сооруженной специально для того, чтобы служить театром для этого суда: достаточно было обвинителю занять ее созванными им людьми — и обвиняемому не давали не только произнести слово, но даже встать с места».
Так защищал позже (66 г.) Цицерон Юния. Его противник Л. Квинкций изображался самым недоброжелательным образом, как «мятежник», как «яростный, злоречивый, беспокойный демагог». «Вам памятна, — восклицал оратор, — заносчивость этого человека? Вам памятна страстная отвага, которую он обнаруживал, будучи трибуном? Боги бессмертные, какой ненавистью он дышал! Как он всех презирал, как зазнавался, какую возмутительную, невыносимую важность напускал на себя!» «Он был озлоблен уже одним тем, из-за чего и поднялась вся эта история, — что судьи осмелились не принять во внимание его и его защиту, осуждая Оппианика. Между тем он должен был бы сказать себе, что уже одно обращение Оппианика к его покровительству свидетельствовало о том, что он всеми оставлен. Подумайте, в самом деле в Риме было великое множество поверенных, людей красноречивых и уважаемых. Неужели ни один из них не согласился бы защищать римского всадника, знатного члена своей общины, если бы честь дозволяла ему выступить защитником в подобного рода деле? Что же касается Квинкция, то вел ли он хоть одно дело до того в продолжение всех своих 50 лет? Видел ли его кто-либо в роли, не говорю поверенного, но хотя бы «адвоката» или хвалителя? Всею популярностью, которой он пользовался некоторое время в известном классе людей, он был обязан тому обстоятельству, что ему удалось первому занять долго пустовавший амвон, то место, с которого после возвращения Суллы перестал было раздаваться голос трибуна, и что он вернул отвыкшей уже от сходок толпе некоторое подобие прежнего обычая. Но зато как возненавидели его вскоре его собственные приверженцы, те самые люди, благодаря которым он достиг своего возвышения! И это вполне понятно: достаточно вспомнить — не говоря уже о его высокомерном характере — его лицо, его костюм, одну его свешивавшуюся до пят пурпурную тогу».
