Эврика! Кажется, мне удалось найти оперативное указание, которое я так настойчиво искал. Сегодня я обнаружил у Аугштайнера необычайно интересный пассаж. Это цитата из письма Плиния Младшего.[20] В гимназии мы читали одно письмо Плиния Младшего — очаровательные пустяки, на которых отдыхала душа. Был уже конец года, и нам смертельно надоел невероятно сложный и нудный Ливий.[21] Оказалось, латинский текст — не всегда только изощренная гимнастика для ума. Это был очень красивый рассказ о мальчике, плавающем на дельфине, но я и не знал, что Плиний писал также о духах. Привожу самые важные фрагменты этого письма в моем топорном переводе.
«Был в Афинах дом, изрядный и обширный, но пагубный для населяющих его и потому покрытый дурной славой. В ночной тишине слышался — поначалу издалека, потом все ближе — скрежет железа, а если вслушаться повнимательнее — звон оков. Вскоре являлся и сам призрак, изнуренный старик с всклокоченной бородой и щетинистыми волосами. На руках у него были цепи, на ногах — оковы. Он шел и потрясал ими.
Жильцы дома проводили без сна страшные и мрачные ночи. За бессонницей следовала болезнь, за нарастающей тревогой — смерть. Днем дух не являлся, но память о нем угнетала жильцов. Им сдавалось, что призрак так и маячит у них перед глазами, страх мучил их дольше, нежели его причина. Дом был заброшен и предан запустению, и, казалось, сей фантом всецело им завладел.
Здание было выставлено на торги — если среди людей, которым неведомы были связанные с ним великие несчастья, найдется охотник его купить или снять.
Весть об этом дошла до прибывшего в то время в Афины философа Афинодора. Привлеченный подозрительно низкой ценой, он навел самые тщательные справки, узнал всю правду — но тем не менее снял таинственный дом.
Когда стали спускаться сумерки, философ расположился в передней части дома и приказал принести принадлежности для письма и светильник. Домочадцев он разместил во внутренних помещениях. Свои мысли, глаза и руки он постарался занять письмом, чтобы праздный разум не смог породить фантастических образов и тщетных страхов.
Поначалу всюду было тихо, но потом послышался звон цепей и бряцание оков. Философ не поднял глаз от таблички, не отложил стило в сторону и остался глух к шумам. Звуки, однако, усиливались и приближались; теперь они раздавались уже у самой двери, а вскоре и в той комнате, где он сидел.
