Когда мне стало лучше, Гульда рассказала, что произошло на «Мейстерзингерах».
В сцене состязания певцов, в бреду я пропел вместо одного — два раза свои неотвязные четыре такта:
Что он поет?
Что с ним, что с ним?
Кто тут поймет?
И уже начал петь в третий раз, но актеры вывели меня со сцены под руки.
Подскочив в постели, я спросил у Гульды шепотом:
— Это было страшно, да?
— Как тебе сказать, — засмеялась она.
— Такой спектакль! И я провалил его!
— Видишь ли… По-моему, провалить Вагнера не так-то просто: девять десятых театра все равно ничего не понимают.
— Но актеры, директор!.. И ведь если меня вывели, значит, видала публика!
— Я видела — что-то неладно. Но, право, успокойся, ничего особенного. Мне потом объяснили, что музыкально ты, собственно, не очень наврал, а только повторил не к месту свои слова в один голос с булочником.
— С булочником? А потом?
— А потом тебя увели.
Я лег и закрылся подушкой.
— Капельмейстер! — дыхнул я в подушку. — Газеты!
Мне было жутко смотреть на свет. Гульда утешала меня из сострадания, и это было еще тяжелее.
— Кончено с театром, — вздохнув, сказал я, когда немного прошел стыд.
— Ну что же, — отозвалась Гульда, — надо было ждать.
Я не ответил ей.
Постепенно, с улучшением здоровья, стала появляться надежда, что все снова наладится. В конце концов, в чем состояла моя вина? Испанкой мог заболеть всякий — полтеатра болело ей! А что я на сцене попел лишнего, так это скоро забудется.
Так как у меня болело горло и доктор запретил говорить, я держал свою надежду про себя, и настроение делалось веселее. Гульда тоже чувствовала себя превосходно, потому что, не слыша от меня ничего о театре, была убеждена, что я бросил о нем думать. Она много читала вслух, нередко вычитанное в книгах переговаривалось с тем, о чем мы мечтали, или просто находило продолжение в жизни. Мы пристрастились к стихам русских поэтов (экспрессионисты в своем журнале переводили всех их подряд, потому что русское считалось синонимом революционного), потом перешли на Рихарда Демеля, потом — на Гейне. Смеясь, Гульда распевала вслед за ним из «Песни Песней»:
Женское тело — это стихи,
Они написаны богом.
Все больше поправляясь, я учил эти стихи ночами напролет, и мы придумывали, какую жертву принести испанке за то, что она дала нам такой долгий, такой драгоценный отпуск.
Но отпуск кончился, и — с бьющимся сердцем — я пошел в театр, прямо к директору. Он поздоровался со мной участливо и, обкуривая меня добротным сигарным дымом, быстро заговорил:
