— Я, право, ничего не могу вам сказать.
— Не правда ли, что Федор Николаевич Журков всех выгоднее?…
— Это должны решить вы, а не я.
— О, нет, я уж напугана; я не намерена ничего брать на себя: как хотят родные! Конечно, Федор Николаевич такой жених, какого лучше и желать нельзя…
— Но если он в самом деле человек вовсе не образованный?…
— У него полторы тысячи душ, братец.
— Это очень хорошо, не спорю…
— И ни одной заложенной души в опекунском совете, — я уж справлялась.
— И это недурно; но, если позволите мне сказать…
— На хорошей дороге, батюшка: полковник, на днях генерал…
— Все это прекрасно; но вы дали такое блестящее образование вашей дочери, так, может быть…
— О, об этом не беспокойтесь! Эме выйдет замуж за того, кого я назначу. Да и как ей можно выбирать самой: она еще дитя!
— Да, конечно… А позвольте вас спросить, как вам родня Зорин?
— Александр? Внучатный племянник.
— Не ближе?… Внучатный… следовательно, он может жениться на своей кузине?
— Что вы, что вы! Александр?… Слышишь, ма шер, что говорит Богдан Ильич?
— Помилуйте! — вскричала княжна Горенская. — Александр, этот ребенок!..
— Ну смотрите! — сказал я. — Эти ребятишки в гусарских мундирах да с черными усами сплошь женятся, и даже иногда не спросясь у старших.
— Какие у вас странные идеи, Богдан Ильич! — сказала Маргарита Степановна. — И как придет в голову!..
— Давно живу, сестрица. Однако ж прощайте! Вы знаете, как мне далеко ехать.
Хозяйка стала меня уговаривать, чтоб я остался ужинать, но я кой-как отделался. Пока мой кучер Федор садился на козлы, что обыкновенно продолжалось несколько минут, я стоял на крыльце, и в двух шагах от меня, за углом дома, происходил нижеследующий разговор между двумя горничными и одним лакеем.
— Ну что, Матрена? — говорила одна из девушек.
— Да что: обегала весь сад, — ни бешеной собаки!
— Да ты была в вишневой куртине? — спросил лакей.
— Вот еще! Я и за тепличку ходила, — нигде нет.
— А садовника спрашивала?
— Хорош садовник!.. Калитка в переулок отперта, а он спит себе как убитый…
Тут подали мою коляску, и я отправился. На другой день рано поутру я поехал на богомолье к Троице, а оттуда завернул в Новый Иерусалим. Путешествие мое продолжалось четверо суток. Возвратясь в Москву, я нашел в моем кабинете, на письменном столе, две визитные карточки с загнутыми углами и, признаюсь, вовсе не удивился, когда прочел на одной из них: «Любовь Дмитриевна Зорина, урожденная Барашева».
