Он ворвался в дом - живой и грубый, будто не было голода, стужи, крови, смерти и снова голода со времени, когда мы виделись последний раз. Он крикнул с порога: "Ну что, еще живы, уклейки?! А мы-таки врезали по соплям Каппелю!" Но ни я, ни Яков не могли подняться ему навстречу который день мы лежали без движения, не имея сил жить дальше. Мы смотрели в облупившийся потолок, как на экран отцовского электро-театра, и ждали, когда на нем навсегда погаснет свет. Но Семен не дал нам умереть, хотя тогда мы больше всего были к этому готовы. Он выложил из своего мешка хлеб, копченый окорок, чай, мед, что-то еще, чему мы давно забыли название, и стал воскрешать нас для новой боли, отпаивая чаем с медом и пичкая размоченными сухарями. А когда мы заснули с соловьями в счастливых желудках, Семен отправился в город и в городе - в совдепе, - потрясая мандатом (у него имелся мандат, где было написано, что он, Семен Зотов, геройский начдив геройской 5-й армии, раненный при взятии Златоуста, закончил лечение и следует по новому назначению на Западный фронт), выбил пайки на нас с Яковом. А еще у него был орден и именной револьвер "За храбрость", врученный Тухачевским, командармом 5-й, который тоже мог пригодиться, когда Семен объяснял в совдепе, что мы с Яковом, пожалуй, не выживем, если будем питаться одной его славой.
В городе он расспрашивал о Лизе, но никто не видел ее с того утра, как она вышла на рынок с лакированными штиблетами...
Николай ВТОРУШИН
Газета, сложенная в рыхлую четверть, еще лежит на ее коленях. Старуха ждет моего согласия с приговором, который она вынесла своей родне. Огонь убивает свечу - он любит ее или ненавидит? У старухи готов ответ, но она смотрит глазами свечи.
Анна ЗОТОВА
- Плевать они на нас хотели! Они рыскали по голой земле, чтобы найти и убить друг друга, а между делом убивали нас!
В эти три дня - как и всегда - Семен был угрюм. Он ничего не говорил о себе и не спрашивал, как жилось нам. А мне хотелось многое рассказать, я могла рассказать - ведь мне уже было десять лет. Но Семен не желал слушать мои жалобы - ему было нужно другое... Уже перед самым отъездом он задал вопрос, - вскользь, хитря, прикидываясь равнодушным, - спросил, как зевнул: есть ли вести от Михаила? Я ответила - он выслушал... Я помню: в воздухе еще звенело мое "не-ет", а Семен уже отворачивал лицо - мертвую гипсовую маску, - на котором не было ни любопытства, ни ненависти - ни одного внятного чувства. Потом он снова сказал про пайки - где и когда получать, и уже шел к двери, когда я пропищала: "А где столоваться Лизе, когда она к нам вернется?" И он объявил, теперь с настоящим, непритворным равнодушием, что так уж принято у тыловой чумы - не выписывать пайки на тех, кто в нетях.
