— О человек, ты подобен сосуду, наполненному коварством! Слышал, Шадиман? Твои сородичи сами вывели персидских воинов!
— Да, мой царевич, когда к горлу приближают бритву, еще не на такую игру осмелится даже храбрейший из храбрых.
— Бисмиллах! Не забыл ли ты, что биртвисская крепость окружена высокими лесистыми горами, пересекается глубокими балками, башни ее неприступны. С большими усилиями туда взобрались мои юзбаши и онбаши, а по их пятам, как покорные козлы, — сарбазы. Начальствующий над ними молодой хан — сын Эреб-хана… слава святому Антонию… в Тбилиси повеселиться прибыл и, подымая рог, клялся мне чалмой седьмого имама, что сто пятьдесят высеченных в скалах ступенек, по которым взбирались гуськом сарбазы, скорее похожи на воском натертую доску, чем на лестницу. И этого, по-твоему, недостаточно, чтобы сдержать слово, данное Хосро-мирзе?
— Возвышенный царевич, воск здесь ни при чем. Меня один толумбаши убеждал, что чем теснее норка, тем приятнее мышам вылезать из нее…
Хосро промолчал. «На каком коне объехать судьбу? Горийскую крепость считали заслоном Тбилиси, но сейчас она опять в опасных руках Саакадзе. А Шадиман? Разве придумал средство, как отбить Гори? Нет, бисмиллах! Он метался три дня, словно молния просверлила ему затылок. И Мамед-хан, опытный в боях и хитростях, не успел розовой водой смыть с пожелтевшего лица клеймо позора и лишь вновь захватил укрепленные Ацхвери и крепость Паравани впрочем, не вслух можно сказать, мало защищаемые азнаурами, — как к лапам «барса» прилипла Биртвисская крепость. Не хватает…» Хосро вдруг обозлился:
— Не удостоишь ли, мсахури, сказать, почему торчишь перед моими глазами, подобно занозе?
— Жду, когда еще спросит меня светлый князь.
— Еще? Или, ты думаешь, у меня уши из красной меди?
— Как дерзнул бы, светлый мирза, про уши твои думать? Только ворота замка Тикнабери, наверно, из меди, иначе почему туда Саакадзе заключил князя Хосия, как залог дружбы со старшим Барата?
— А теперь что ждешь?
— Когда мой светлый князь меня отпустит. — Мсахури замялся, бросил взгляд на Шадимана и вздохнул. — Пусть твоя жизнь, мирза, цветет, как фиалка весной!.. И твоя, светлый князь, тоже!
— Иди!.. Когда нужен будешь, позову. — Шадиман повелительно махнул рукой.
Мсахури поклонился и бесшумно вышел.
— Не сочтешь ли, князь Шадиман, своевременным поделиться со мною догадкой: что заставило надменного Кайхосро Барата скрепить союз с бездомным Саакадзе?
— Не сомневаюсь — стремительность действий Непобедимого, так, кажется, звали «бездомника» в Исфахане? — съязвил Шадиман, неожиданно для самого себя задетый пренебрежением к Саакадзе.
