Они даже и не подумали, что Рири не его сын. Он был весь абсолютно тулузовский: с темными глазами и бровями, смуглым телом, резкими, как шрам, чертами лица. Красивый, подвижный, смелый, любопытный, он не раз бился током, резался, обжигался; но мир, незнакомые предметы, люди, животные, ветер, дождь притягивали Рири, будто он собирался писать роман. В ту же неделю его крестили — в маленькой кирпично-красной домашней часовне; священник был не отец Оливье, тот уже умер, давно, еще до рождения Хоакина, а его племянник — отец Артур — пронзительно-молодой, необыкновенной красоты человек, с синими глазами, профилем словно из Средневековья. Адель и Альфонс подарили внуку золотой крестик с рубинами на месте ран Христа и головку сыра, пахнущего грецким орехом; губы намазали чесноком и вином, как манновского Генриха; «чтобы запомнил, как пахнет его земля», — сказал Альфонс, старый фермер. Крестины праздновали шумно: пригласили всю дальнюю родню, всех соседей, дядю Адриана из города; весь сад был увешан фонариками из разноцветной бумаги, веранда оплетена розами и гирляндами; «за нового Тулуза — Анри — да благословит его Господь и примет к себе этот фруктовый сад». Рири играл со щенками Бури, одного ему дали с собой — Шторма — белого и лохматого, как астра; и теперь уже присмотр соседки не требовался: Шторм так же смотрел за Рири, как в свое время Буря — за Хоакином.
В три года Рири влюбился. Как полагается в песнях — в соседскую девочку. Соседка, помогавшая Хоакину в первую ночь и в первый год, уехала в деревню, к дочери и её мужу-виноделу; и в их квартире поселились бабушка с внучкой. Они были нездешние — с севера, причем далекого; у бабушки глаза цвета моря, внучку еле-еле видать — такая тоненькая, невесомая, прозрачная; словно ветер. Их вещи выгружали на радость всему двору: старинное пианино с подсвечниками, белые диван и кресла, зеркало в стеклянной оправе и много-много картин — все пейзажи, только два портрета: девочки — наконец-то можно было рассмотреть её почти призрачное от тонкости лицо, — она была поймана возле танцевального станка, отражалась, множилась и смотрела на себя, многочисленную, улыбаясь кому-то не в картине; и того же возраста мальчика — темноволосого, сероглазого, как король, в черной бархатной одежде. Хоакин пришел с работы поздно: заболел друг и он брал его смены; Рири спал у телевизора на ковре, мультики скакали на потолке; Хоакин сел в пальто рядом и обнял; Рири замурлыкал и проснулся, повис на нём, потом отстранился и сказал: «Пап, приехали бабушка с девочкой, они теперь наши соседи; девочка танцует в балете, бабушка вяжет и играет на пианино; пойдем с ними знакомиться?» Хоакин ничего не понял, засмеялся, поцеловал в висок, пошел на кухню разогревать ужин. И тут в дверь позвонили. Рири открыл. Это была северная бабушка, закутанная в платок из ангорской белой шерсти; она попросила соль.
