Янус заволновался. Он всегда искал мелодию — но не все, а одну-единственную; с которой можно получить не славу, а бессмертие; пусть даже это и есть условие потери души, мгновенная смерть. «Я слышу её, — говорил он Дагни, — вот здесь скрипки, тихо так, будто крадутся; а потом нарастают — и взрыв, что-то страшное случилось, страшное и прекрасное, и люди плачут…»
— Ты циник. Тоже для кино?
— Не знаю.
— А ты как хочешь?
— Хочу услышать её наяву, потрогать руками… — и глаза его синие так сверкали, что внутри у неё всё сжималось, будто она уже сидела в кинотеатре и скоро будет то самое место, когда люди плачут.
— Для этого нужно уехать, да?
Янус опускал голову. Он знал, что Дагни безумно нравится стеклянный дом; дом из песка и тумана; но он его ненавидел; а Трэвис стоял за стеклом и слушал. Лицо его напоминало первый снег, выпавший ночью, — никаких следов…
— Где Трэвис? — спросил Янус Маркуса; они просидели с Дагни у тарелок полчаса, а Трэвис так и не явился ужинать. Янус заглянул в комнату Трэвиса, полную розовых вещей; постель была смята, как будто на ней лежали, задрав к небу ноги и читая безмятежно любимую книжку; но Трэвис не умеет читать.
— На море, наверное, гуляет по пляжу, — Маркус смотрел в сторону; на тень Януса.
— Поздно уже, — Дагни посмотрела на часы; серебряный браслет, серебристое платье, белая рука на косяке двери, хмурится; мамаша…
— Трэвис всегда знает, какая будет погода, он с морем запанибрата — чего ему бояться, — Маркусу даже нравится предчувствие ссоры.
— Запани… как вы сказали? — и Дагни смеется, будто жемчужное ожерелье рассыпают; предчувствие уходит, и тут возникает будто ниоткуда Трэвис, молча, — он всегда молчит, но его молчание чувствуется; лучше, чем слова умеющих хорошо говорить; волосы у него мокрые и блестят от соли; пальто тоже мокрое, будто он стоял в море по колено и о чем-то просил. Все начинают суетиться, хлопотать, сдирать с мальчика одежду, тащат сухую; Янус надевает сыну белые шерстяные носки, Дагни держит толстую керамическую чашку с раскаленным чаем; лимон, мед, малина — всё; Маркус гладит пижаму. Потом Трэвис сидит у телевизора и смотрит мультики…
— Я не могу, — говорит ночью взрослый мужчина с синими глазами; девушка тоже не спит; слушает его дыхание; а он — её; будто прячутся; потом Янус садится на постели и включает ночник — цвета желтого чая, бахрома золотая.
— Я не могу, — повторяет Янус, — какой в этом смысл? Он всё равно не разговаривает с нами; ни с кем не разговаривает. Только смотрит иногда на тебя, словно видит; но этого мало… А я хочу неба, синего неба, Дагни, милая, пойми, прости; я не могу жить здесь; я построил этот дом не для себя, а для него — брошенного сына; он молчит всегда и смотрит на море; врачи сказали: «слабоумный»; да какой же он слабоумный? в шахматы играет, одевается сам, ест — тоже; я думаю, он просто злодей; просто скрывает что-то, что нам не дано; может, он подменный — эльф там или инопланетянин; однажды за ним прилетят и унесут; может, тогда он скажет что-нибудь, прокричит, пойдет бриллиантовый снег… Не смейся надо мной; я боюсь своего сына. Я рассказал тебе, что у меня есть такой сын; что он живет на краю земли в этом странном доме; ему нравится море; он родился над ним, в самолете; и в роддоме над кроваткой висела картинка — копия Айвазовского; тоже ночь — как та, что ты любишь вспоминать; полная белого бархата и серебра; и он не плакал — всё время смотрел на неё, и глаза его были полны мрака; когда он спит, я наклоняюсь над ним и пытаюсь угадать — что в нём? о чём его лицо?..
