Книга оставляет сильное и гнетущее впечатление. Это рассказ о вырождении двойника поэта, продолжающего на родине жизнь в сослагательном наклонении. Весь круг цветковских неотвязных тем и настроений попал в фокус его последней поэтической работы и придал ей сложный пафос желчности, набожности, гордыни, презрения и отвращения к жизни и людям. Такой темперамент обращает всю нерастраченную приязнь на тех, кто не замешан во взрослом человеческом бытовании, иначе говоря – в грехопадении, – на Бога, детей, животных. Недаром у Цветкова столько зверья в стихах, а есть и книжка для детей – “Бестиарий”. Недаром евангельское стихотворение из “Эдема” – шедевр религиозной лирики.
Мизантропия и сатира, гордыня и морализаторство – эти этапы гоголевской духовной эволюции реальны и для Цветкова, но, по счастью, он – эстет до мозга костей и в конце концов почти всегда берет сторону искусства.
“Эдем” – замечательно задуман и очень драматичен. Книга даже драматичнее, чем представляется, и внимательный читатель обнаружит в ней не только повесть о человеческом поражении героя, но и зловещую и мастерски воссозданную агонию русской поэтической речи. Она на глазах читателей утрачивает привычный облик, впадая в речеподобную бессмыслицу, в цитату, в темноту, в неразрешимую витиеватость, теряет оснастку размера и рифмы и наконец становится речью английской.
Мучительная языковая метаморфоза, точно оборотничество в фильме ужасов, становится главным литературным событием “Эдема”. Происходит перерождение клетки стиха – меняется его фонетика: звонкие и сонорные вытесняются свистом и стрекотом глухих и шипящих. Интонация – все реже вдох и выдох, все чаще – задыхание от негодования. У стихов садится голос, они переходят на шепот и умолкают. Герою, alter ego поэта, исполняется тридцать семь лет, о чем он со значением упоминает в одном из стихотворений. К лирике Цветков с тех пор не обращается. Он начинает писать поэму в прозе под названием “Просто голос”. Превращение в “Эдеме” “шума и ярости” жизни в “визг и скрежет” – трагично, и шекспировский рык, на который подчас срывается автор, не кажется чрезмерным.
Если кому-либо на минуту покажется, что я не превозношу, а сужу Цветкова, пусть обратит внимание на то, в ряду каких имен я поминаю его имя. Есть писательские судьбы впечатляющей многозначительности. Наблюдателя передернет от внезапного осознания того, “что речь дается кроме шуток, как женщина или война”, от догадки, какое личное дело литература, какое предельное. На эту черту вывел Цветкова его редкий талант.
