Такая перемена долго была бы для меня загадкой, но, зная любовь Тура к демонстрированию его – надо сказать, действительно обширных! – познаний о мире, а так же пользуясь статусом непререкаемого лидера и (что в данном случае оказалось гораздо важнее) хорошего его друга, я смог однажды ненавязчиво навести его на нужную тему.
Мы приближались к городу и уже вошли в знакомые всем леса, подходившие с запада почти к самому побережью. Здесь каждый в отряде, вне зависимости от национальности и происхождения, чувствовал себя как дома, поэтому лагерь перестал быть компактной и строго охраняемой мобильной крепостью, а скорее напоминал пикник: каждый устраивался там и так, как хотел, никто не спешил разводить опостылевший уже общий костер. Тур и Гамаюн расположились вдали от других, в лощинке, скрытой, к тому же, от окружающего мира поваленным стволом огромного дерева. Я, пользуясь случаем, постарался и вовсе спрятаться ото всех, разведя персональный костер на живописной поляне на противоположной стороне того, что с некоторой натяжкой все-таки можно было назвать лагерем: несмотря на отсутствие видимого порядка, я был уверен в том, что в случае опасности мои люди окажутся на ногах и во всеоружии, готовые дать отпор хоть человеку, хоть зверю, хоть демону.
Наслаждаться одиночеством, впрочем мне пришлось недолго, потому как очень скоро Тур, считавший, что негоже человеку сидеть ночью одному, ненавязчиво заманил меня на свою часть лагеря.
Гамаюн, как всегда веселый как птаха, сверкнул мне навстречу улыбкой, все эти годы так меня смущавшей. У всех людей, хоть белых, хоть серых, хоть серо-буро-малиновых, зубы одинаковые, с плоскими резцами и чуть выдающимися клыками, это настолько привычно, что любое отличие способно лишить нас душевного равновесия. Отходили от этого правила лишь Тур, блиставший торчащими вкривь и вкось пенечками, оставшимися в память о не слишком приятной поре его жизни, и Гамаюн. Этот демонстрировал всему миру два ряда мелких, острых, треугольной формы, с синеватым оттенком зубов, которых на том же пространстве, похоже, помещалось раза в два больше. По привычке напомнив ему о том, сколь неприятное впечатление может производить даже самая искренняя его улыбка, я все же устроился напротив.
Мы ели, по очереди отпивали понемногу то из моей, то из туровой фляги. Потом долго сидели, болтая о том о сем, а по сути – ни о чем. Гамаюн, подтянув колени к груди, задумчиво глядел перед собой, прутиком вороша уголья в костре. Его фигура казалась мальчишеской, хотя я точно знал, что ему не меньше двадцати, а скорее – ближе к тридцати. По крайней мере, такое впечатление складывалось из его обрывочных неохотных рассказов, а так же возраста и количества «добрых знакомых», которые обнаруживались практически по всему свету. Светлые волосы, впереди остриженные и торчавшие хохолком, а сзади спускавшиеся почти до пояса худосочным «хвостиком», в свете костра отливали золотом. Своим почти детским личиком, тем не менее, вызывавшим смутное беспокойство некоей диспропорцией (как я теперь понимал, выдававшей его нечеловеческое происхождение), и хрупким мальчишеским телом он менее всего походил на воина. Многие обманывались – себе на беду – но только те, кто ни разу не видел, как ловко этот «мальчик» держится в седле и управляется с двумя изогнутыми на восточный манер клинками, непривычно легкими, но острыми как бритвы. Однажды увидев его «танец» - никогда еще искусство и бой были так близки друг другу – никто не посмел бы относиться к нему несерьезно.
