.
А дорога, а банановые рощи! Для фикусов, верно, осень. Многие листья желты и вот-вот опадут неопрятно и шумно, потеряв весеннюю солдатскую сапожную глянцевость. А колеса на серпантинах все по краю, и холодок, и желание отвернуться. И так перевал за перевалом.
Тут и Анамур с кинематографически прекрасной, как сплошная цитата из рыцарских романов, крепостью, которую обходят с автоматами современные турецкие Марцелл и Горацио — Гамлетовы друзья, дневная стража до появления Призрака.
Ров, окруживший крепость с прогретой водой, полон черепах и черепашат. Они греются на камнях, но при шорохе дождем сыплются в воду и страшноватыми клопами проворно плавают взад-вперед, похожие не то на детские лопаты без ручек, не то на опустевшие кошельки, выброшенные за ненадобностью.
Внутри крепость — совершенный Эльсинор с тьмой переходов, глубокой высотой башен с внутристенными лестницами, с галереями.
Вынырнешь из тьмы башни, а со стен россыпь ящериц — серых, стремительных, сухих, как камни, с треугольными рыцарскими головами. Прыснут и выглядывают из щелей, точно деревенские дети. И не наглядеться на ритмику настенных лестниц, грозу башен, и никак не отвыкнуть вздрагивать, когда «камень» под взглядом прянет вверх или вниз, оказавшись ящерицей.
В малой крепостной мечети открыто окно для проветривания, и она так уютна в коврах, в мерном ходе часов при михрабе, в изяществе вполне музейно или офисно одетых изречений из Корана, в стойках для четок, в молитвенных ковриках, сложенных стопкой.
Кажется, никогда из этого уюта не может раздаться слов гнева или призыва к джихаду, крика «смерть неверным!», не может явиться воспламененного взора, Хаджи-Муратовой ярости и коварства…
Кузнечики, ящерицы, солнце, море, тортиллы в канале — вечность. Редкий немец пробелеет панамой в сухих травах двора, и опять тишина. У стен крепости кабачок, и добрый хозяин несет по стаканчику чая с дивными бархатными розами на блюдечке — только срезанные, они дышат свежестью и тонко мешаются ароматом с нежным дыханием чая, напоминая восхитивший И. А. Бунина в его константинопольских записках стакан воды, поданный ему с такою же розой.
Потом ты поймешь, для чего даются тебе эти начальные покойные дни почти праздного созерцания. Без этого природного, греческого, римского руинного предисловия, без исторического вступления ты не мог бы выйти в пространства, где прежняя история бессильна, где вступает в свои неотменимые права явившаяся с Сыном Божиим вечность. В древней истории, — если вспомнить мысль одного из героев Б. Л. Пастернака, — «была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколения только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве и человек умирает не под забором, а… в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».
