Кому не умирать, тот жив будет.
Далеко на севере, грустной и тихой зимою, в одну из московских клиник привезли тяжело больного молодого мужчину; и то была не клиника, а странный закрытый стационар, и не привезли его вовсе, побитого ознобом молодого мужчину; привел его брат, привел на рассвете.
Шел первый месяц той страшной зимы, когда с неба сыпал песок и покрывал все вокруг всепоглощающим слоем, и происходило еще много странных вещей, не подвластных разуму человеческому: девушки перестали носить одежду, дети смеяться, а парни говорить о любви... К началу той страшной зимы рабочих давно отучили честно работать, а у крестьян отняли и опоганили крест их — и все пошли воровать, потому как иного способа накормить детей и одеться у людей не было; и вот двое мужчин, похожие лицами, топтались у запертой двери стационара и ждали, когда им откроют.
Та дверь была обита оцинкованной жестью и густо окрашена масляной краской; имелся глазок — о, это был всем глазкам глазок! Дыра целая! Наподобие тех черных дыр, что порой возникают в космосе; так вот, старший брат все стучал кулаком в эту дверь, то и дело оглядываясь.
Он видел стертое от беспробудного пьянства лицо молодого мужчины, своего младшего брата, молча стоявшего позади, и словно умолял его: «Потерпи еще, потерпи...» — хотя сам точно знал, что терпеть дальше некуда; и тогда он снова принимался стучать, пока ему не открыли.
Потом его терпеливо выслушивали обыкновенные люди в белых халатах и смотрели мимо него: на обтертые стены узкого коридора, на заросший паутиною по углам потолок, — и все же наконец согласились помочь, увели переодевать молодого мужчину; но они ему не помогут, ибо это нормальные люди, ибо!.. а брат вошел в соседнюю дверь курилки и сказал мужикам хмурым, запахнутым в байковые халаты с исстиранными отворотами, он сказал им; «Ну все, теперь я спокоен. Здесь-то ему не дадут умереть...» А мужики посмотрели на него глазами усталыми, полными скорби и понимания, и спросили его: «Что, плохо дело, братишка?» — и он, глядя на их тощие волосатые ноги, негромко ответил: «Больше месяца не просыхал... — Потом добавил устало: — Сам-то я с Севера...»
Они стояли и молча курили, а молодому мужчине тем временем указали кровать; он подошел к ней на ощупь, будто слепой, и прилег осторожно с самого края. Но тут же его перебросило на спину: он затрясся и выгнулся, ни дать ни взять отпущенная рессора, задыхаясь и хрипло моля о помощи. Брат увидел все это сквозь приоткрытую дверь палаты, потихоньку вошел и присел на стул в изголовье. Следом явились одетые в белое люди и, выстроившись в ряд вдоль кровати, начали обстоятельно рассуждать: «Нет, капельницу нельзя, посмотри, как трясет, — сломает иглу, что тогда?..» — «Так что же с ним делать?» — «Понятия не имею. Александр Михайлович будет только после двенадцати...» — «Значит, пусть так и лежит, что мы без начальства?! Без начальства ничего мы не можем», — а брат молодого мужчины, сидя на стуле и жадно следя за врачами, за этими всемогущими женщинами, робко лишь вымолвил: «А может быть, что-нибудь можно?..» И тут заметили его наконец, и самая главная среди остальных громко спросила: «А это еще кто здесь в палате?» И растерянного мужчину вывели в коридор, он вернулся в курилку, где были все те же хмурые мужики, они спросили его: «Ну как?..» Но он не услышал, достал из пачки мятую папиросу и ответил совсем невпопад; «В последнее время он зачем-то прятать стал от меня... То за ширму, то под диван... Я ж ему говорю: ты не бойся, не прячь — выпей немного, опохмелись, ведь я же не запрещаю, но как-то ведь жить дальше надо...»
