О том, каким был Джон Маршалл Клеменс, известно мало: его знаменитый сын редко говорил о нем, воспоминания другого сына потерялись, до внуков он не дожил. Его земляки рассказали первым биографам, что он был суров, бесстрашен, принципиален, умен, но не гибок; педантичен, щеголеват, не чужд снобизма, казался старше своих лет. Твен писал о нем: «Очень гордый, замкнутый и сухой человек»; «Мой отец был добрым и вежливым человеком, очень степенным, даже строгим, человеком щепетильной честности, неукоснительно справедливым и прямым»[1]; он не помнил, чтобы отец когда-либо смеялся. Джон много кочевал и предпринимал бесконечные попытки разбогатеть, но это не свидетельствует о каком-то особенном авантюризме: так вели себя почти все граждане юной страны, сулившей каждому золотые горы.
Джейн в юности была хохотушкой, кокеткой. Внучка, прожившая с ней 25 лет, рассказывала: «Бабушка любила всякие развлечения. В 75 лет она танцевала. В ее комнате всегда была обстановка ярко-красного цвета; она была современна и носила юбки короче, чем принято». Друг другу, по мнению Твена, его родители не подходили: «…были внимательны друг к другу, но в их отношениях не было ничего нежного, отсутствовали какие-либо заметные проявления любви. Манеры у отца были суровые. Мать же была человеком сердечным. Мне казалось естественным, что ее душевная теплота не находит выхода в той атмосфере, которую создавал отец». Еще о матери: «У нее было хрупкое маленькое тело, но большое сердце, — такое большое, что и чужое горе и чужие радости находили в нем и отклик и приют. <…> Ее интерес к людям и животным был теплый, сердечный, дружеский. В самых безнадежных случаях она всегда находила в них что-нибудь такое, что можно было оправдать и полюбить, даже если она сама наделила их этим. Она была естественным союзником и другом всех одиноких». Джейн также была остроумна, со склонностью к черному, циничному юмору, и умела хорошо говорить — то и другое сын унаследовал. «Бессознательным пафосом речи она обладала от природы. Когда при ней обижали или позорили беззащитного человека или животное, в ней пробуждалась жалость или негодование, и тогда не было оратора красноречивей. Очень редко это красноречие было пламенным и грозным, чаще — кротким, сострадательным, трогательным и проникновенным, и таким неподдельным и выражавшимся так благородно и просто, что я много раз видел, как оно вознаграждалось невольными слезами».
