Врач оказалась веселой. Она постоянно шутила, подчеркивая свои слова широкой улыбкой, открывавшей ослепительно-белые лошадиные зубы.
— Предлагаю вам экскурсию по территории, — сказала она. — По пути и поговорим.
Усевшись в машину Марка, они двинулись мимо ферм, садов, игровых площадок. Бесконечное свободное пространство под солнцем. Доктор Норман приводила цифры — тут содержатся две тысячи больных, по шестьдесят пять в корпусе, по пятьдесят в каждой сельскохозяйственной бригаде…
— Мы въезжаем в охраняемый квартал.
Они оказались в зоне, находившейся под усиленной охраной: вышки, шлагбаумы, колючая проволока и решетки на всех окнах. Настоящий концлагерь. Только бараки выкрашены в зеленый цвет и украшены разными орнаментами, напоминающими узорную вязь мечетей.
Возле стоянки Марк увидел первых пациентов, бродивших на лужайке: темная, обветренная кожа, бритые головы. Все они были одеты в зеленые робы — как и Реверди на пленке — и под ослепительным солнцем казались еще более смуглыми. Плоские лица, бессмысленные взгляды, словно глаза ослепли от яркого света.
В этом помещении был большой внутренний двор. Его окружала галерея с арками, откуда можно было попасть в коридоры, кабинеты, палаты. Вокруг крашеные бетонные стены, облупленные, изрядно попорченные солнцем, дождями, жарой.
Они прошли по одному из коридоров, где висели таблички «Отделение судебной медицины». Зашли в кабинет; простой деревянный стол возле стены, перед ним, прямо на полу, гора пожелтевших папок.
Врач беседовал с пациентом в присутствии охранника. Они сидели за столом друг напротив друга, и распределение ролей было очевидным: с одной стороны белый халат, с другой — наручники. Доктор Норман, не переставая широко улыбаться, перекинулась несколькими словами по-малайски с врачом, потом повернулась к Марку:
— Недавно поступил. Алжирец. Вроде бы говорит по-французски.
Она нагнулась и сказала заключенному по-английски, указывая на Марка:
— Этот господин приехал из Парижа. Можете поговорить с ним по-французски, если хотите.
— Ни к чему, — ответил алжирец по-английски, набычившись.
У него было костлявое лицо. Глубокие глазницы не позволяли рассмотреть его зрачки. Марк заметил, что ему заковали и ноги. Психиатр направилась к выходу из кабинета:
— Как хотите, вам просто было бы легче.
Марк пошел было за ней, но тут услышал произнесенное по-французски: «Патрон…». Он резко повернулся. Алжирец улыбался ему во весь свой щербатый рот. Теперь его глаза загорелись. Он мотнул головой в сторону врача:
