И будут тогда пользоваться мною все, кому не лень, и тугощекие подростки и презрительно усмехающийся эрг…
Тут я так живо представила себе ехидный взгляд этого самого эрга, которым он щедро польет меня утром, обнаружив… ну, что-нибудь такое обнаружив.
И меня как кипятком облило, да ни за что!
— Нет! — отчаянно закричала я и так резко вскочила со стула, что задела блюдо и оно, отлетев в сторону, врезалось в пустой бронзовый кувшин.
Раздался звон, грохот, посыпались на пол вилки…
— Что, нет? — в голосе хозяина прорезался недовольный рык зверя, потерявшего законную добычу.
— Всё — нет! — решительно отрезала я, прикидывая, куда буду бежать, если он сейчас все же попытается схватить меня за почти размотанную косу.
Дверь распахнулась, и я с облегчением заметила стоящего в проеме мага. С минуту ждала, что он скажет, но маг только молча смотрел на зейра, очень мрачно и недовольно смотрел… а потом вдруг резко развернулся и ушел.
У меня даже руки от возмущения и отчаяния затряслись, как же так? Почему он меня снова бросил на растерзание распаленного хозяина, почему ничего тому не сказал?
Так хотелось закричать, — Эй, маг, вернись… я буду очень послушной… правда, только не оставляй меня наедине с этим разозленным самцом.
И вот тут я некстати вспомнила про подлое условие Дэсгарда, пойти к нему в спальню… и ничего не крикнула.
Подобралась, крепче стиснула в кулаке непонятно как оказавшуюся там вилку, намереваясь сопротивляться до последнего, и с отчаянным вызовом уставилась в лицо сверлящему меня тяжелым оскорбленным взглядом зейру Жантурио.
Мне вдруг стало все равно, что будет потом, ведь понятно уже, что ничего хорошего, но уступать ему сейчас я была просто не готова… нет, все что угодно, только не это!
— Ну, смотри… — неожиданно сдаваясь, первым отвел глаза хозяин и угрожающе скрипнул зубами, — я ведь теперь обязательно заберу тебя назад… помни это.
Мощным пинком отшвырнул с дороги невезучий стул и, тяжело ступая, вышел прочь, а я, проводив его растерянным взглядом, обессиленно опустилась на свое место и горько разрыдалась.
Но даже поплакать всласть в этом мире мне было не суждено, хотя я и не особая охотница разводить сырость. Мой отец, в котором странным образом сосуществовали две личности, восторженного исследователя и любителя старины и жесткого руководителя, считал слезы самой большой глупостью, какую может допустить человек. И меня заставил выучить это настолько твердо, что едва скрипнула дверь, как я, спешно отерев рукавом щеки, схватилась заплетать косу, изо всех сил стараясь не показать пришедшему никаких чувств.
