Днем было очень знойно. Мозг мой пылал, и я большую часть ночи провел, жадно глотая после жаркого дня освежающий воздух и прислушиваясь к отдаленному дыханию спящей Клемане, лелея незнакомые мне доселе мечты, которые поддерживали во мне исступленный восторг.
Однако, утомленный таким наплывом чувств, я, наконец, был убаюкан приятными видениями и заснул, продолжая думать о Клемане. И вот будто пелена спала с моих глаз, и Клемане мне представилась совсем иным существом. Исполненная любви, она была охвачена тем же волнением, что и я, она позволила мне дотрагиваться до своих длинных черных кос, ее рука больше не избегала моей, глаза не отрывались от моих глаз, нежное прикосновение вызывало во мне трепет счастья. Но это был не сон! Предо мной стояла Клемане! Пленительная в своей красоте и изяществе, она с тревогой склонилась над моим изголовьем. Я действительно слышал ее голос, от которого замирало мое сердце.
— Эдуар, — сказала она, — что с вами, дружок? Почему вы, как в бреду, все время называете мое имя? Вам что-нибудь нужно? Вы больны?
— Как, я называл ваше имя? Значит, я во сне выдал мою тайну? Простите, сударыня, или, вернее, сжальтесь над тем, кого вы заставляете так страдать.
— Да что вы говорите? Будьте же благоразумны, Эдуар. Уймите это волнение, оно пугает меня.
— Оно не покидает меня никогда.
— Вы сейчас возбуждены, вы в жару...
— Я всегда в жару, когда думаю о вас.
— Эдуар, Эдуар, молю вас, гоните прочь эти мысли, они навеяны лихорадочным сном... Вспомните об уважении... Но что это, я слышу шаги... Сюда кто-то идет... Нас застигли... Эдуар, Эдуар, бедное дитя...
И она упала без чувств за пологом моего алькова.
Эта бурная сцена была для меня вспышкой молнии, возвысившей меня в собственных глазах и в один миг обогатившей таким жизненным опытом, какой обычно приобретается годами. Я понял любовь, прежде чем познал ее, и хотел достойно сделать первый шаг.
— Доброе утро, Гектор, — сказал я, приняв до смешного хладнокровный вид, когда он пришел будить меня, чтобы отправляться в коллеж, а было уже поздно. — Как, — добавил я, — разве мы сейчас и уезжаем?
— Да, сейчас же, время не терпит, уже поздно, и в следующий раз нас могут не отпустить. Я даже не буду прощаться с мамой — боюсь, что это нас задержит.
— С мамой? А, да... Ты прав. Не следует тревожить ее. Едем.
И, живо одевшись, я покинул дом Клемане, не простившись с ней и даже не зная, пришла ли она в себя.
В коллеже я постарался освоиться с новыми мыслями и внимательно разобраться в новых чувствах, чтобы потом написать о них той, которая будила их во мне, и с невообразимой тоской стал ждать следующего воскресенья, смутно предчувствуя, что оно будет для меня днем блаженства. И вот наступил конец этой самой длинной в моей жизни недели, все дни и ночи которой я провел в исступленно-бессмысленных мечтаниях, тщетно пытаясь проникнуть в тайну и по-прежнему не понимая ее, тяготясь секретом, которым ни с кем не хотел поделиться. Пьяный от счастья, я помчался к Клемане...
