* * *
У самолёта жизнь кипела. Ребятня, словно мухи на мёд, слетелась на самолёт и осадила его, Игорь сначала культурно, потом уже настойчиво отгонял детвору, пока кто-то не принёс из деревни верёвку. Тогда верёвка была натянута на колышки вокруг самолёта и стала «табу». И сразу вопрос решился: толпа чинно стала вокруг натянутой на уровне щиколоток верёвки и молча наблюдала, как Игорь сидит или ходит возле самолёта. Всё было, словно в музее: онемевшая толпа, жадно рассматривающая предмет своего вожделения или чудо чудное и само чудо — недалеко ушедший от детворы по годикам лётчик в промасленном комбинезоне и в американских ботинках с обмотками, чувствуя себя объектом всеобщего внимания, Игорёк томился. Моё возвращение облегчило его участь.
На ночь пацаны пригнали к самолёту лошадей. Лошадей стреножили, и они паслись неподалёку. К вечеру вокруг самолёта образовались завалы всяческой снеди. Каждая хозяйка несла лётчикам покушать, стараясь переплюнуть свою соседку. Когда еду принесла первая — мы с удовольствием покушали. Наелись. Тут же еду принесла вторая. Мы поели, уже, как говорится, от пуза. Тут же еду принесла третья, четвёртая, пятая…
Мы стали отказываться. Хозяйки стали обижаться: у белорусов не принято отказываться от еды, когда тебя угощают. Отказ от угощения означал, что ты враг этого семейства, что ты брезгуешь кушать пищу, приготовленную этой хозяйкой, что ты не веришь ей и боишься, что она тебя отравит.
Белорусский крестьянин всегда был под властью. Больше всего он был под властью шляхты и привык к её интригам. До сих пор ещё стояли замки ясновельможных панов: я пацаном лазал по рвам и подземным ходам замка князя Сапеги, ведущим на километры от замка к обрывистому берегу реки, раскачивался на ржавых толстых цепях перекинутого через глубокий ров подъёмного моста, смотрел через узкие бойницы в толстых каменных стенах на пустую, заросшую за долгие десятилетия дорогу, едва просматривающуюся в высокой траве. Проклятыми считали те места местные жители, боялись того замка с его привидениями…
Итак, хозяйки нас кормили. Трагикомичность своего положения мы поняли уже где-то на третьей-четвёртой хозяйке. Не есть — нельзя, есть — тоже нельзя. Хорошо кто-то догадался подсказать: «А вы понемножку берите от каждой» — немного полегчало. Беда только в том, что каждая оставляла своё угощение возле самолёта. Из деревни принесли стол, лавку — и стол, и лавка были завалены снедью. Было уже тошно глядеть на лоснящуюся в разваренной белорусской бульбе со шкварками да лучком жирную курицу, на зарумяненный бок молочного поросёнка, бесстыдно развалившегося среди печёных яблок, на пирожки, ватрушки, пироги, хворост и прочую печёную вкусноту, которая в глотку уже не лезет, на глечики да макитры с разными питиями… Самое же тяжёлое — это фрукты.
