— Дай сюда! — вдруг он крикнул и — выхватил у меня конверт. (Оглянулся на угол здания? Или нет?… Быть может, показалось…)
Разорвал. Читал две минуты. Мне кажется, он успел прочесть дважды… Капель стучала по нашим курткам. Одна капля (или несколько?) — упала за ворот и текла по спине… но я не чувствовал. Солнце слепило.
Скомкал листок и швырнул с обрыва.
— Хуйня, — буркнул он. — Несусветная галиматья. Больше никогда не пиши. Ты меня понял?
Я глядел вслед улетевшему стихотворению. Непонятное чувство… странно — почему? — ведь он сделал мне облегчение. И что тут смешалось? Тем не менее…
— И после этого, — произнёс я, — после этого вы будете настаивать, господин, на вашем утверждении, что вы — не хавий? Вы ещё дерзнёте разыгрывать мне обиду?
— Разыгрывать? — он обнажил зубы. Только позже до меня дошло, что это был смех, и всю жизнь потом я испытывал некоторую скромную гордость: я видел смех Щудерека (а никто не видел, — по крайней мере, из мемуаристов).
— Ого! Это ты хочешь заявить, юноша, что ты настоящий, а? Настоящий поэт? Ха-ха… Если так, — что ж, я не препятствую, будь таким, дьявол блесс ю!.. Но — кем бы ты ни был — заруби себе… Посмотри на меня и твёрдо запомни: ты никогда больше ко мне не подойдёшь! Мы с тобой не знакомы и никогда не познакомимся впредь! Твои стихи мне омерзительны.
Я почувствовал тошноту: тьма и уныние мгновенно покрыли меня, — и вместе с ними пришла ярость: ну вот, меня обманули и подловили. Случилось самое худшее из всего, чего только надо было опасаться: мало того, что выследили, ещё и использовали мой тайник, чтобы подсунуть… И я прочитал… А мог по первым же буквам… по почерку… хотя почерк?… быть может, подделан? — Чем-то похож. — Но тогда кто-то читал и моё, хотя бы затем, чтоб… Но я, как последний идиот, ещё и перечитал — ещё никак не врубаясь, что это и откуда здесь среди моих листов…
Или… — новая догадка, ещё ужасней: а вдруг человек, нашедший тайник, решил, что сюда кладут для меня (то есть кладёт кто-то другой, а я прихожу и читаю)? И он решил воспользоваться — заодно: ведь если я такой, то почему бы мне… О, гадость, гадость! Что теперь делать? Надо срочно менять место!
Забрав свои пять листов и озираясь, не подсматривают ли за мной, я выскочил оттуда. Сердце колотилось. Шестой, чужой лист — оставил в дупле, чтобы тот понял, если придёт — а он наверняка… — что место брошено и ему рассчитывать не на что здесь. (Но какую же гадость пишут, однако! — всё эстетическое во мне было оскорблено, глумливо оплёвано, изнасиловано…)
