В ролях | страница 58



– Хоть бы вы плитку купили. С баллонами. Как у нас с папой, – словно продолжая Любочкины мысли, вздохнула Галина Алексеевна. – Тяжело, поди, на печи-то готовить.

Любочка промолчала.

– Да ты не обижайся на мать, я ж тебе добра желаю. Для того ли я тебя растила, чтобы в эту вот дыру отдать? Смотри, какая ты у меня красавица выросла. Вот и портреты с тебя пишут (тут Галина Алексеевна для наглядности сделала жест в сторону комнаты, где висел над кроватью портрет в листьях). Зря, что ли? Абы кого рисовать не стали бы!

– Подумаешь, портрет! – буркнула Любочка. – Что от него проку-то?

– А художник-то хоть молодой был?

– Более-менее.

– И симпатичный небось?

– Обыкновенный. И вообще, это здесь при чем?

– Ох и дура ты у меня, ох и дура! Как же ни при чем? Молодой талантливый мужчина, художник , обращает на тебя внимание, портреты рисует, а ей ни при чем, видите ли!

– Мам, я, между прочим, замужем! – раздражилась Любочка.

– И кому это мешает? – усмехнулась Галина Алексеевна.

– А я, может быть, мужа люблю!

– Он-то, небось, не такой принципиальный. Ты что же думаешь, у тебя мужик на три года уехал и будет там праведничать? Письма писать да у окошка вздыхать? Не надейся! Не знаешь ты мужиков, вот что я тебе скажу! Ты вот тут пропадаешь, а он там уж наверняка нашел к кому прилечь.

Любочку этими словами словно колодезной водой окатило.

– Не говори так, не смей так говорить! – выкрикнула она.

– Тише, оглашенная, ребеночка разбудишь! И не злись. Мать правду говорит. Вот поступила бы в театральное, жила бы сейчас как человек. Или хоть бы к художнику этому ушла. Все-таки профессия интеллигентная. Видно, понравилась ты ему, если такой портрет отгрохал. Он как, местный или приезжий?

– Какая разница? Ну, из Шелехова он. Это тут, недалеко.

– Ну нет. Из Шелехова нам не годится. Что Шелехов, что Шаманка, один черт.

– Ладно, мам, давай спать. Устала ты с дороги, да и я что-то… – оборвала Любочка и пошла стелить постели.

Материны слова не давали ей покоя. Она помимо воли представляла Гербера в объятиях другой женщины, и горячая южная кровь от этого кидалась ей в голову.

Любочка уступила матери опустевшее супружеское ложе, а себе постелила на печи. Долго не спалось. Здесь, под закопченным потолком, было неуютно и знойно, старые лоскутные одеяла, беспорядочной кучей набросанные на печь, топорщились под простыней, словно лесные коренья, впиваясь в натруженную Любочкину спину, печной жар прожигал до самых костей. Первый раз в жизни Любочка легла спать на печке, но ни приступа сельской романтики, ни даже простого любопытства не чувствовала – только одно унижение. Любочка зло ворочалась, тщетно пристраивалась поудобнее. Не хватало воздуха, а теплые волны жара потихонечку баюкали ее, уносили с высокого этого берега в глубины сна, и она не заметила, как ее сморило, потому что и во сне казалось Любочке, будто она не может уснуть, а все ворочается на уродливой печи, разросшейся уже на весь дом, и никак не отыщет края, чтобы свесить ноги и спрыгнуть на пол. А под утро ей приснился Гербер – он улыбался многозначительно и делал ручкой, стоя на пороге большого, светлого, но незнакомого и недосягаемого дома, и за плечом его маячила библиотекарка Валя – счастливая, отвратительная, ненавистная серая мышь…