— Если здесь не поймают, все равно пропала, — продолжала Капитолина. — Мать за подворотню не пустит. Она звеньевая в колхозе и теперь уже знает, что я в дезертирах. Паспорт не получишь, хоть как юли; значит, и работа пикнула!
— Да-а, положение, как наше же…
— Ну уж фиг! Твое — могила, верно, а мое… Я теперь опомнилась. Зимой без пальто не могла, а теперь — фиг! Дождусь тепла и, как щука, только хвостом вильну из этой каторги! Вильну — и в город. Воровать начну. Уж если поймают, так осудят за кражу — меньше позора, а потом работу дадут.
Чуть не порвав ворот рубашки, Коровин расстегнул верхние пуговицы. Он трясся от прилива одному ему понятного желания, скрежетнул зубами: не щекотать, нет, истязать! Тотчас ринуться во двор, в погреб, швырнуть Капитолину наземь и топтать сапогами до тех пор, пока ее тело не станет прахом, лоскутом, жижей… Старик вцепился пальцами в край лавочки, ощутил острую боль в кистях рук, вздрогнул и в изнеможении откинулся на стенку погреба. Посидев так некоторое время, он вновь прильнул ухом к стене и затаил дыхание.
— Вы храбрые, Капа, — с одобрением проговорил Калистрат.
— А чего мне бояться? Я теперь все видывала. Нынче ночью видела даже душегубство…
— Потишай бы вы…
— Да оставь ты канючить, потишай да потишай! Пилюля ты, а не мужик! У меня и без твоего потишая глотку перехватывает после этого самого… Видел бы ты, как она дитю…
— Подбросьте-ка топорик…
— На. Я бы ее, гадину, самое так!
— А если они вас?
— Не боюсь: знаю, что за меня пристанешь, — ответила Капитолина, и Коровину почудилось, будто эти слова проговорила совсем маленькая девочка. — Ты думаешь, не видно, что я тебе глянуся? Факт налицо!
— Капа!..
— Теперь ты потише. Зачем топор-то бросил? Подыми. Подыми да унеси в келью. Если кто на меня налетит, так ты с топором. А я, знаешь, чем тебе отплачу?.. Знаешь чем?.. Знаешь?..
— Капа, да мы же… Эх!
Под пригорком на конном дворе взревел трактор. Вскоре он с рыком и дымом выкатился на улицу, волоча за собою вереницу телег. На телегах вздымались груды мешков с семенами и удобрениями, громоздились многолемешный плуг, дисковая сеялка, какие-то слеги и доски, а на самой последней сидели люди. Держась друг за друга, женщины, девушки и молодые парни, смеясь, что-то наперебой кричали шедшим сзади Трофиму Юркову и Минодоре. Так же смеясь, Трофим Фомич помахал Прохору Петровичу шапкой и что было силы крикнул:
— Первая борозда!
Но Прохор Петрович видел среди всех только Минодору. «Вернуть или не вернуть ее, сказать или не сказать?» — мучительно думал он, чувствуя, что в голове путаются мысли при воспоминании об откровении Платониды, о ребенке Агапиты, дерзкой речи Капитолины и топоре Калистрата. Такого душевного смятения старик еще никогда не испытывал.
