Прокричав все это, Гурий опять вскинул голову, как бы требуя ответа. Конон утвердительно кивнул, однако подумал: «Что по-прежнему злобен на врагов — хорошо, но открыто пусть воюет с ними Гитлер. Наше дело помочь ему тайным словом, божьим страхом, карами неба. А этого надо убрать, слишком огненен, сожжет и себя, и нас. Жалко, что не сделал этого мой Агафангел, но где же он запропастился: засел ли в дальней дороге у какой-нибудь вдовы, прихворнул ли и отлеживается в попутной обители?» Помолчав сколько было нужно для того, чтобы не показаться неучтивым, пресвитер сказал:
— Вы бесконечно правы, Виталий Флавианович. Община, э, не на пути. Но, э-э, позволите ли напомнить, что беспокоит меня в сей час?.. Пропал мой вестник к вам, пропал брат Агафангел… Во благополучии он должен был достигнуть Узара ранее меня, однако же его нет!
Гурий встрепенулся; он вспомнил рассказ Минодоры о задержанном позавчера дезертире, и, как мог, передал Конону скупые слова странноприимицы.
— Приметы задержанного не знаете ли?
— Приметы?.. Вот лешак, Минодора не говорил!
— Простите, я расспрошу, — глухо сказал Конон и вышел.
Спрошенная им старая проповедница рассказала все, что знала от Минодоры, и, перекрестившись, добавила:
— Хочу просить твоего благословения отстранствовать в закамскую обитель, брат Конон. Не благоуветливой стала обитель матери Минодоры, страховито в ней. Странниц с собой уведу, токмо деву-послушницу уготовили мы к святому успению. Зело много ведает и непостоянна, яко арфистка… Благослови на прибавление мучеников в раю, да чтоб не мешкотно.
— Аминь!.. Но Агафангел, мать Платонида?.. Он взят позавчера, и как могли вы молчать о сем за вечерней трапезой?!
В голосе пресвитера прозвучало явное раздражение, выпуклые глаза его сверкнули нетерпением и злостью.
— А кто, брат Конон, неуемно расточал словеса за столом, кроме токмо пресвитера? — огрызнулась Платонида, встретив его взгляд не менее злобным взглядом. — Рабы немы, егда глаголет господин их, говорит Екклесиаст главою…
Не дослушав, Конон встал и вышел вон.
В горнице Коровина пресвитер задержался еще меньше. Косясь на окно, озаренное последним лучом заката, и жужжа себе под нос какое-то песнопение, он порылся в своем баульчике. Привыкший к подглядываниям Прохор Петрович заметил, как обожаемый им полубог спрятал спереди под толстовку большой черный револьвер.
Конон же снова скрылся в молельне.
Гурий шагал там из угла в угол, огоньки светильников колебались, точно от порывов ветерка, по стене металась лохматая тень. Конон с минуту стоял, наблюдая, потом кашлянул, и Гурий остановился.
