Караульных было человек десять. Во главе их - начальник типа унтер-офицера или фельдфебеля старой армии, примкнувшего к большевикам. Он держал себя сдержанно, с военной выправкой, был сдержан в движениях, а в лице его было что-то жесткое. Среди других выделялись два матроса, о которых я уже говорил. Один, " Черноморский флот" - молчаливый и скорее добрый человек, давший мне буханку хлеба. Другой, "Красный террор" - законченный коммунист-фанатик и извращенно жестокий человек. Он был отнюдь не взбалмошным, как комендант в Рыльске, а наоборот, внешне сдержан, аккуратно одет в матросскую форму. " Давно мне что-то не попадался под руку офицер, рассуждал он с другим караульным. -Попадись он мне сейчас, так я бы ему показал". Один из мужичков, со свойственным соединением хитрецы и наивности, спрашивает его: " Что это за слова такие на фуражке? Название корабля?" " Нет, это наша программа", - отвечает тот со снисходительным выражением лица. Остальные караульные были почти все молодые красноармейцы, малограмотные хлопцы, может быть и не плохие по природе, но развращенные службой во всяких "военно-контрольных пунктах" и подобных учреждениях. Некоторые из них вели себя распущенно, одуренные большевицкой пропагандой они походили на придурковатых. И на всех лицах какая-то "каинова печать". Во всяком случае, своим обликом они отличались от мобилизованных красноармейцев с их простыми русскими лицами, с которыми мне пришлось встречаться. Один из караульных особенно часто ругался по-матери. Желая на него воздействовать, один из мужичков говорит ему: " Ты знаешь, ведь за тем и сделали революцию, чтобы люди не ругались по-матери". " Неправда, - возмущается караульный, - если бы это было так, то за матерную ругань расстреливали бы. Однако не расстреливают". Другому юному караульному, обедавшему в нашем присутствии в теплушке из своего котелка (нас никакими обедами не кормили), мужички стали с укором говорить: " Что ж ты не перекрестишься перед едой?". Он что-то пробурчал в ответ, но на следующий день сам, правда, конфузясь и смущаясь, перекрестился ко всеобщему одобрению мужичков.
Из заключенных отмечу, прежде всего, священника отца Павла. О нем я уже рассказывал. Милый, тихий, скромный, смиренный человек. И сильно затравленный: нелегко ведь, когда над тобой хохочут и называют "длинногривым". Мы с ним дружественно беседуем, но из осторожности острых тем не касаемся, и я ему о моих " белогвардейских" планах не говорю, а он мне о своем сыне, не рассказывает. Да я и не расспрашиваю. Остальные арестанты в большинстве, крестьяне. Кладут в вагоне земные поклоны, крестятся, молятся. Большевики вначале смеются, но потом это и на них действует. Начинают меньше ругаться. Среди крестьян есть один особенный. Средних лет, шатенистая борода, волосы под скобку, прозрачные голубые глаза. Постоянно говорит о Библии, она у него была и он ее много читал. " Жалко, что Вы ее не взяли с собою", - говорю ему. "Хотел, - отвечает он, - да побоялся. Отберут, будут кощунствовать, издеваться". Уж не сектант ли он, этот знаток Библии, думаю я. " Я не так боюсь пострадать, - говорит он мне. - Пусть даже расстреляют или умру в тюрьме. Но детей жаль, останется на них клеймо. Будут говорить: отец был контрреволюционер".
