Тут звонок в дверь. Я в чем была, в том и пошла открывать — в тапочках и футболке, вся потная, грязная. Открываю, а на площадке менты и бабулька-соседка, та самая, с которой их после каждой Дженниной гулянки мосты навожу.
Соседка ментам лопочет:
— Ой, шуму-то было! Вот сестрица еная пришла, повыгоняла. Слышала, как выгоняла. Потом они на площадке долго ругались.
Я стою, дышу тяжело. Устала. Как вдруг заору:
— Да угомонились уже все! Поздно пришли, надо было раньше!
Менты на меня уставились, как на дуру. Мол, мы тут вашу сестрицу… А меня такая злость пробрала, что сил просто нет! Ну и давай им про все горести свои выкладывать: полы там, да белье. А соседка мне поддакивает — так и есть, мол, так и есть. Менты глаза выпучили, молчат. Тут вдруг один увидел у порога пакеты с бутылками.
— Это они что столько выпили?
— Да, — говорю я, а сама чуть не плачу. И опять своё про полы да белье.
Они прошли, а я семеню за ними, толдычу свое: полы да белье, белье да полы. Один из них набрался духу, да говорит:
— Сестра ваша…
Я как про Дженни услышала, как заору:
— Да там дура эта, — руками машу, — куда отправила, там и есть! Дрыхнет шалава! А я тут… — и на балкон посмотрела.
А там Дженни стоит. Ржет. Только рот у неё красный и зубов нет. Я её увидала, да как заверещу:
— Дженни! Дженни! Дженни там!
Правда, они всё по-своему поняли, мол, только до меня дошло, что они сказать-то хотели. На диван усадили, соседка капли какие-то приволокла. А я верещу, плачу. В общем, хорошо всё закончилось.
Экспертиза у Дженни в крови такое количество алкоголя показала, что вопросов даже не возникло. Ещё и окна, ею порядочно загаженные, свою роль сыграли. Мол, пьяная была, вышла на балкон подышать свежим воздухом, ну и навернулась. То, что это я ей помогла, никто даже не подумал. Только теперь Дженни за мной по пятам ходит. Впрочем, я уже и привыкла.
На похоронах её, меня такой ржач пробрал. Все стоят вокруг гроба (он, естественно, закрытый), голосят. А Дженни там, среди них, и ржет. Рот у неё красный такой, зубов нет — при падении все выбило. Я смотрю на неё и самой ржать охота: всё у тебя, сучка, шоколадное было, только ты теперь мертва, а я нет! Даже слезы из глаз брызжут — так смешно. Мамань еная мне потом сказала, что даже и не подозревала, как я дочку её любила — вся исгримасничалась на похоронах. Смешно!
В общем, я осталась в Москве, в её квартире. Так тётка захотела, мать моя согласилась. А мне хорошо-то как! Тётка теперь говорит, что я у неё одна, что теперь всё её — моё.
