— Дима, вылезай из вконтактика, выключай компьютер и иди сюда, наконец! Сколько можно с утра пораньше?
Какая чудовищная скука, подумал граф, скользнув взглядом по собственному отражению в тусклом зеркале, по печальному обветренному лицу, юному, но мужественному, широкой груди в пене кружевного жабо и сильным рукам. Не удастся отвертеться от всего этого вздора…
— Дима, что отец скажет?
— О, Бог мой! — вздохнул граф и поплёлся завтракать.
Граф брёл по улице, бездумно глазея по сторонам. На душе у него было пасмурно, как в хмурых осенних небесах. Воздуху хотелось, воздуху — и граф отпустил карету… в этот час — давка в автобусе, тупое мужичьё ходит по ногам, какая-нибудь визгливая старушенция непременно завизжит свиньёй… унизительно.
День не задался с утра — да так и не выправился. Надо ж было застать Форше, этого гнусного интригана, завистника и подлеца, беседующим с Люси! И Люси, с женским бессознательным коварством, весело смеялась, слушая гнусные речи этого проходимца! И чёрт потянул графа за язык вступить в разговор, пригласить Люси на танцевальный вечер у…
И Форше, скорчив якобы ироническую гримасу, язвительно сказал:
— Где бабки на клуб возьмёшь, Бальзаминов? Ты мне уже месяц три штуки торчишь.
А Люси хихикнула, вонзив стеклянное остриё прямо в страдающую душу графа. Совершенно бесполезно напоминать Форше, плебею по сути, мещанину во дворянстве, что неучтиво и гадко упоминать при даме чьи-то долги! Надлежало бы вызвать Форше на поединок, отхлестав перчаткой по ухмыляющейся физиономии… граф задумался о смертельном танце стали, о звоне отточенных клинков, вершащем последнюю справедливость — и только нежелание оскорбить благородный металл фамильной шпаги грязной кровью выскочки утишило его жажду убийства.
Вряд ли поступок Люси можно считать злонамеренным предательством. Наивность плюс врождённое желание светской львицы довести нескольких львов до кровавого боя и упиться любовью победителя. Увы, она выбрала в соперники графу слишком ничтожную личность — будь на месте Форше достойный соперник, она получила бы то самое кровавое зрелище, которого жаждала.
Этот досадный эпизод превратил в невыносимое мучение и без того нестерпимую скуку лекций. Граф маялся, рвался как можно дальше от этой рутины и духоты — и в конце концов ушёл, не дожидаясь конца. Но и на улице ему никак не удавалось избавиться от ощущения рутины.
Всё было знакомо. Всё было обыденно до зевоты. Всё уже намозолило глаза, намозолило душу, утомило своей будничной скукой: и сырой бетон городских зданий, и поток автомобилей в бензиновых парах, задушивших тонкие осенние запахи, и чахлые деревца, и равнодушный плебс, торопившийся по своим ничтожным делам, и нахальные воробьи, назло графу делавшие вид, что им весело.
