Эльса Кинтана быстро идет, прижимаясь к стенам, оглядываясь на далекие закутанные фигуры, которые бесшумно скользят сквозь тьму, засунув руки в обшлага кафтанов. Безголосый, лишенный привычного гвалта торговцев и животных, ударов молота по углям, поскрипывания гончарных кругов и заунывного пения, в котором вечно звучит мольба, город кажется ей совсем иным. Только глухой монотонный стук капель по камням, будто камни тоже о чем-то молят. Ее дрожащее тело сковано чарами зимней ночи. Она думает о том человеке, английском журналисте, с которым познакомилась утром в лавке. Есть в нем что-то успокаивающее, правда, она точно не знает что: может быть, глаза, или то, как он смотрит, когда говорит, приподнимая прямые брови… Похоже, он не из тех, с кем легко, однако в его скупых жестах и преувеличенно мужской суровости, раздражающей и притягательной одновременно, чувствуется надежность. Она пытается подбодрить себя, найти какие-то доводы, знаки, символы, которые укрепили бы ее в принятом решении. В любом случае у нее нет другого выбора.
Вот и дом 7 по улице Кретьен. Эльса Кинтана отряхивает мокрые волосы, робко оглядывается; комната слабо освещена стоящей сбоку лампой с голубым абажуром. В ожидании хозяина она осматривает жилище: карта на стене, гора несвежих рубашек за приоткрытой дверцей шкафа, поднос с грязными тарелками и приборами на столе, груда газет у изголовья кровати. Из коридора, явно удивленный, входит Филип Керригэн:
— Извините за беспорядок, не ожидал, что вы придете прямо сегодня.
— Я долго думала о том, что вы сказали утром, — медленно произносит она, словно измеряя словами расстояние между ними и не очень представляя, осталась ли у нее гордость, если она решилась прийти сюда.
— Ну и?
— Я не могу рассказать вам больше того, что вы уже знаете. Не могу и все, — упрямо повторяет она, будто хочет убедить саму себя. — Позже я все скажу, но сейчас вы просто должны мне поверить.
— Так вам нужны доверие или деньги? — лениво, ледяным саркастическим тоном спрашивает Керригэн.
В комнате повисает молчание. Наверное, так молчит человек, перед которым на грани отчаянного поступка мгновенно прокручивается вся жизнь.
— Мне нужна помощь, и я взываю к вашему благородству. Что еще я могу сделать? — спрашивает она, приближаясь к журналисту; развязанный платочек в белый горошек открывает треугольный вырез, глаза горят от стыда.
Их лица теперь совсем близко, подбородок у нее вздернут то ли высокомерно, то ли просяще. Керригэн смотрит чуть искоса, наслаждаясь ее горячим дыханием, покорностью, исходящим от кожи ароматом духов, прищуренными глазами, в которых застыло сомнение, а может быть, просто ожидание. Наверное, самое трудное для женщины — понять, до какой черты она готова дойти сама, а до какой ее способна унизить жизнь. Так они и стоят, в полном молчании. Чем ближе тела, тем ощутимее граница между ними — пространство, где отказано даже в прикосновении, — и оба стараются сдержать то, что может заставить ее перейти, будь то гордость, желание или пренебрежение. Никто точно не знает, что гнездится в его собственном сердце, потому что в отличие от животных человек не способен импровизировать свою жизнь. Глубоко посаженные голубые глаза журналиста по-прежнему холодны, но судя по челюсти все лицо его судорожно напряжено. Затем он нехотя достает из бумажника пачку банкнот, кладет ее на письменный стол и отходит к окну: усталое лицо, плечи опущены, словно на них лежит груз, руки в карманах, бесстрастный и непроницаемый вид человека, занятого лишь внутренним монологом. Он стоит спиной к женщине, созерцая набитое облаками небо, капли дождя на стекле, ограды пустых террас, серый, будто налитый свинцом горизонт, кажущийся плотным, тяжелым и грязным. С неясной грустью думает он о том, какое бывает небо над знакомыми городами, о деревеньках и местах, где он был от силы один раз, о старых комнатах отелей, ночах с их сомнительными удовольствиями и всех тех жизнях, которые ему, наверное, не суждено прожить.
