— Этьен, послушайте, а почему вы не делите трапезу со мной?.. Я тут ем один, как последний невежа, а вы только развлекаете меня беседой… Может быть, присоединитесь? Всего этого мне не одолеть, да тут еще и фрукты…
— Спасибо, я уже… поел. Ранее, — секретарь покосился на мясо с отчетливой неприязнью.
— Ну, тогда хоть выпейте в честь нашего знакомства!..
— Н-нет, спасибо, я не хочу… Лучше я возьму гранат, если позволите. И вот тут есть светлый виноградный сок…
— Как желаете, конечно же… — (Похоже, мальчик разграбил кладовые своего господина, а сам пользоваться их плодами не решается.) — А я все же выпью еще — на редкость хорошее вино…
— Да, да, конечно… Приказать подать следующую перемену?..
— Ох, нет, — взмолился Кретьен, чувствуя себя сытым до неприличия. — Спасибо, я уже… все. Да тут еще имбирь остался, как я погляжу…
— О, имбирь из Александрии, мессир…
Слова «имбирь из Александрии» смутно напомнили поэту что-то — не однозначно неприятное, но тревожащее. А, вспомнил!.. Трапеза у Увечного Короля, в белом замке с единственной черной башней… Но Этьен, нынешний его сотрапезник, менее чем кто бы то ни было на свете походил на Увечного Короля, и лицо его, еще озаренное отсветами не догоревшего позднего заката в окне и свечным пламенем, казалось до странности счастливым. И — совсем молодым. Не то что бы он кого-то напоминал… Или вызывал какие-то очень сильные чувства… Нет, конечно, нет. Но некий теплый и болезненный укол иглы, так и засевшей внутри, будто отдавался по всем членам, и Кретьен внезапно понял, что ему очень хорошо. Так хорошо и спокойно, как бывало только втроем. Только за вечерней трапезой в труаском замке, когда три друга — Гордец, Гордячка и Простак — потягивали вино и смотрели в огонь, почти не нуждаясь в словах. Словно он и не терял ничего, никогда…
— Мессир Кретьен… А вы писали последнее время что-нибудь новое?.. Новее, чем «Ланселот», например?..
— Писал.
— А… у вас нет с собой?..
— Нет, знаете. Это неоконченный роман, и я его не хотел бы пока обнародовать.
— А хоть… про что он? Про Бретань Короля Артура, чья благородная натура для человеческих сердец…
— Являет редкий образец. Ну, да. И, если хотите, Этьен… Я почитаю вам. Я почти все помню наизусть.
Он и сам не ожидал от себя такого жеста. Просто «Персеваль», его тайное любимое детище, так давящее изнутри и гнетущее тем, что никак не может родиться, неожиданно запросилось на свет. Тяжело иметь стихи, которые не можешь читать другим — эта боль известна не всем поэтам, но лишь тем из них, чьи глаза смотрят наружу, на внешний мир, а не в глубину себя. Кроме того, он действительно помнил всего «Персеваля» — и особо плавные, легкие и уводящие внутрь романа места давно тревожили закрытостью, как заноза в ладони, как мелкий камешек в сапоге. И, опершись локтями на черный столик, глядя только в пламя трескучей свечи, Кретьен стал читать.
