Ален прерывисто вздохнул. Так, два года, пронеслось в его голове, это мне будет пятнадцать… Поход уже, конечно же, закончится, ну да что же делать… Зато я исполню обет, и мессир Анри уедет с крестом… Бедная матушка, и бедный Этьенчик, и бедный-бедный-бедный я, но что ж тут поделаешь.
Он поднял горестные глаза и ответствовал, пытаясь говорить как можно более твердо:
— Хорошо, мессир отец Бернар… Я согласен.
Брат Кто-то там опять крякнул, или хрюкнул, и опять неуместный порыв веселья был подавлен аббатом клервоским в самом зародыше. Ален сверкнул на монаха глазами — где-то он научился это делать, чуть ли не у Анри — и закончил речь:
— Но если вы позволите мне, мессир, отлучиться в Святую Землю сейчас, когда выступают франкские войска… То обещаю вам по возвращении отсидеть в подвале — (он собрался с духом) — три года. Или… три года с половиной.
Аббат выслушал его без улыбки. Кивнул: «Ты сказал». И удалился, нагнувшись за подсвечником.
Ждали его в молчании. Брат Пьер снова опустил тяжелую ладонь на Аленовское плечо. Брат Кто-то там пожимал плечами и хмыкал, но сказать ничего так и не собрался. Отец Бернар, белая тень, вернулся минут через пять, и на сухой длинной ладони он нес алый матерчатый крест, распластавшийся, как мертвая бабочка.
— Вот, возьми. И езжай к своему господину.
Ален поклонился, взял. Спросил, глядя в пол, о своей запроданной свободе:
— Так когда мне вернуться, мессир… чтобы сесть в тюрьму?..
— Можешь не возвращаться. В тюрьме посидишь как-нибудь в другой раз.
Ален вскинул глаза, вспыхивая от радости:
— Мессир святой отец… Это правда?..
Ни искры смеха не было в глазах старика, когда он чуть наклонился к мальчику и сказал негромко, сдвинув свои неимоверные брови:
— Это правда. Но смотри, никогда более не греши против Церкви. Иначе и твой прежний малый грех вырастет, и тебе придется отвечать за него. Попадешься — отсидишь свои два года. Пусть этого не произойдет.
Ален не понял ровным счетом ничего, несмотря на весь свой ум. Его жаром заливала бешеная радость. Он схватил старую руку святого отца и ткнулся в нее губами, которые сами собой разъезжались в улыбке, и эта улыбка была такова, что отец Бернар не мог не ответить на нее. Последним, что расслышал Ален, сказанным чудным Бернаровым голосом сквозь пуховую стену радости, были слова:
— Покормите его и выпустите за ворота.
И брат Пьер, опустив ему на локоть свою тяжелую клешню, со странным выражением выговорил:
