— Звоните, Франсиско! Оповещайте людей, что идет Спаситель.
Довольно суетливой процессией — с яростно названивающим Франом — они почти промчались по оживающим улицам. Второй этаж тюрьмы уже осветило ласковое солнце, роса на перилах, когда Гальярд оперся рукой, стремительно высыхала прямо под его пальцами и уходила легким дымком. Прекрасен острокрышный город в утреннем мареве, прекрасно начало мая, прекрасно покаяние людское — не прекрасен только жестокий монах, допустивший такую ошибку.
Эрмессен лежала на спине, смиренно сложив снежно-бледные руки поверх одеяла. Под глазами пролегли тени. Видно, ее бросало то в жар, то в холод — верхнее платье женщины, шерстяное, лежало скомканным в углу, однако сейчас она была закутана по самые плечи. Возле грустного тюремного ложа стоял тазик с какой-то дрянью — со рвотой, должно быть — его, едва открыв дверь в камеру, брезгливо подхватил Фран. Еще не хватало отцу инквизитору рядом с пакостью обретаться.
Эрмессен открыла измученные глаза.
— Отец… мне нужно… говорить… Исповедаться.
— Мне остаться или как? — встрял Фран, держа тазик так, чтобы и самому его не видеть. — Вынести б еще эти вот… ее делишки, прости Господи, негоже им тут.
— Отец… пусть тюремщик… уйдет…
— Выйдите, — отмахнулся Гальярд, опускаясь на колени возле тюфяка больной. Сейчас он не был инквизитором — нет, священником, пришедшим исполнить священнейший из своих долгов. Примирить человека с Господом.
— Пить…
Гальярд собственноручно подтащил кувшин, приподнял ей голову. Вода заструилась по подбородку — чашки он не искал.
Фран, потоптавшись пару секунд у дверей словно бы в сомнении, наконец вышел. Запирать снаружи не стал — куда ж там запирать, если отец инквизитор внутри — шаги его затопали по лестнице вверх. Там было солнце — наверху, а здесь сквозь щелку под потолком, из которой стекали последние капли скупой росы, пробивался еще не золотой — сероватый свет: самый низ, дорога, камень.
— Дочь моя. Вы хотели приступить к таинству исповеди. Я слушаю вас.
И простите меня, хотел прибавить он — но не стал, сдержался, не смог. Что уж теперь. Это уже разговор для другой исповеди — Гальярдовой. А пока важнее всего — что она скажет: pater, peccavi…
И не о таком рассказывали в крещеном мире! Наемник-убийца, опустивший тесак на голову святого Петра из Вероны, покаялся менее чем полгода спустя, лежа при смерти в придорожном приюте близ Форли… Покаялся и сделался из еретика — доминиканским братом. Этого Пьетро ди Бальзамо, тезку убиенного им инквизитора, говорят, и сейчас можно было найти в монастыре в Комо — тихого, святого брата-конверза, напевающего за работой, часы проводящего в молитвенных простираниях. Прозвище ему теперь — «первое чудо брата Петра». Приближение смерти — великая тайна: говорят, приближает к Господу как ничто иное… По себе Гальярд этого не помнил, хотя готовиться к смерти уже приходилось как-то раз; но ведь с каждой душой Бог говорит на ее сокровенном языке!
